– Роман, – встал тёткин муж, когда все притихли. Сама тётка, очевидно, боясь заплакать, в замешательстве комкала платок.
– Роман, – повторил он громче, – был ответственным парнем. Это вы и сами знаете. Просто вот так получилось. И это урок вам, молодёжь, – он посмотрел на пацана Севу, потом на меня. – Земля пухом…
Мне вспомнилась земля, которая летела в яму на кладбище.
Ели молча. В воздухе словно повисла какая-то струна, которую боялись затронуть даже голосом. Брякали о тарелки ножи, звякали стаканы…
– Наливайте, – скомандовала тётка низким, упавшим голосом.
…В комнате сделалось душно. Неизвестные мне женщины приносили кастрюли дымящейся картошки, варёное мясо на огромном металлическом блюде… Тётка Осы оплыла лицом от слёз и усталости. Я знал: первая часть поминок всегда горька и тяжела. Когда количество выпитой водки умножится, начнётся часть вторая – воспоминания.
Мне хотелось курить. Стиснутый между Максом и незнакомым мужиком в свитере с оленями, я не знал, как выбраться из духовки. Помог тёткин муж. Скомандовал перекур…
Так и вылезали – свитер с оленями, потом я, Макс за мной… Между сервантом и спинами сидящих протискивался Георгий – тёткин муж.
Мы вышли на крыльцо. Толстые собаки снова приветливо зашевелили хвостами. Вот там-то он нам и представился, Георгий. Свитер с оленями протиснул мне руку, пухлую, как сдобная булочка:
– Дмитрий…
Свитеру с оленями было лет сорок…
Закурили. Весомое, неудобное молчание нарушали скрипы крыльца под ногами…
– Как работа, дядя Жора? – свитер с оленями осторожно пересёк границу тишины.
Георгий затуманил лицо глубокой затяжкой. «Беломорина» даже подсветила его скулы и рот…
– Работа до пота… Весна придёт – вообще про дом можно забыть…
– Зато капуста… – заметил Дмитрий.
– Да что капуста… Капуста вон в огороде, – неприязненно оборвал Георгий.
Дмитрий натужно хохотнул.
– Я вот у него хотел спросить… – он кивнул головой в мою сторону. И я догадался, что он хотел спросить меня уже давно… Может, с самого утра. И отложил вопросы только потому, что с алкоголем их будет проще задавать. И проще получать ответы.
– Ты мне скажи, друг дорогой, когда вы работать будете? – мне показалось на мгновение, что этот человек знает обо мне всё… Настолько он был уверен в себе, задавая вопрос. Да и вопрос-то был – не просто вопрос, наскок!
– Ну это моё дело, – отдал я недоверчиво. Потому как я не люблю наскоков. И общих вопросов я тоже не люблю. Типа: «Когда вы жить нормально будете?» Сегодня! В семнадцать тридцать или девятнадцать ноль-ноль. Да и само понятие нормальности – общее понятие.
– А ты не отмахивайся… – полез он опять. – Мы вот тут с Ромкой вот так года полтора тому сидели. Он водочки рванул и заладил своё: «рок-н-ролл», «рок-н-ролл…». А я ему – «Ромик, освой профессию. А потом играй рок-н-ролл…» Знаешь почему? С профессией ты никогда никому должен не будешь. Что, думаешь, он мне про свободу не говорил? Говорил! Свобода – это когда ни у кого ничего просить не надо? Понял?
– Пожалуй, – ответил я осторожно.
– Ты у него дома был? – продолжал он, потом вспомнил: – А, ты же да… – он помялся. – Ну, значит, был. Носки, бутылки… Бабу некуда привести. Это что – свобода? Я ему сказал, а он опять своё – «стихи, стихи… Рок-н-ролл». Думаешь, я считаю, что стихи – плохо? Да ничуть… Плохо, когда ими оправдывают своё безделье… Я и про Машу знаю. Знаю, как к ней Роман относился… – Марианна на деле оказалась Машей. Значит, я не ошибся в твоей экстравагантности, поэтесса. – Заладил одно: «Она ангел, а я…» Ты приведи свою башку в порядок. И дом в порядок! И не будет «а я»… Талантливый же парень!
Знаешь, почему вот этот мой племянник про капусту со мной начал? – он едва не ткнул папиросой в Дмитрия. – Потому что он у меня денег взял на машину. Для работы, говорил… И что? Машина есть, а работы-то пшик! Вот и твердит: «Отдам, отдам»… А с чего?
– Дядя Жора, – укоризненно пробормотал Дмитрий… Затушил сигарету в консервной банке.
– О, видишь, обижается… А должен я на него, – продолжал он уже вслед закрывающейся за Дмитрием двери.
– Я вот – детдомовец. В Пскове родился. Родителей в войну поубивало. Так? Вырос – комнату дали в общаге. Потом армия. А что комната? Жениться надо, детями обзаводиться. Нам это и в детдоме в голову вбивали. Заботились о населении. На завод пошёл. Денег мало – но руки на месте, да и голова вроде бы… А то, что голодранец, – погоди… Пошёл к мастеру – где денег взять? А он мне: «Учись. Будет образование, будут и деньги»… Подумал я, собрал вещички и поехал в Ленинград – учиться. И вот там-то меня, друг дорогой, и проняло. Ага! Я, дурак, вдаль смотрел, а надо бы и вширь! Две руки есть, две ноги. Голова – одна, а возможностей – тысячи. Я тогда понял то, что мало кто понимал… А сейчас – подавно. Я понял, что я могу идти – куда захочу! Это – свобода выбора, друг дорогой. Сдал экзамены – и становись кем угодно! Ты не понимаешь, – отметил он с досадой. – Кем хочешь! Хоть космонавтом! И всё зависит от твоего желания. Я – в Макаровку. Но там конкурс, а у меня – восемь классов. Так? Подумал – помозговал… Плавать хотелось. Устроился плотником в «Арктики и Антарктики»… Поступил на заочку! Потом радистом в Певек, по распределению. Деньги нормальные, плюс северные… Но, скажу тебе, скучно… Я до тридцати капли в рот не брал. И сейчас – только по праздникам. – Я не стал спрашивать, что за праздник сегодня. Вполне обычная оговорка. – В общем, надоело мне… А тут приятель один – давай, говорит, ко мне. Ему механик был нужен. Он на МРБ в Белом море ходил… Я чего? Деньги нормальные? Да, говорит. Я туда. Ну по деньгам – не Певек, конечно… Общага, туда-сюда… Тоже надоело! Но Ленинград меня научил: возможностей – море! Я рюкзачок собрал, с приятелем попрощался и на вокзал. А у меня уже азарт! Что-то интересное найти. Чтобы не каждый день по звонку! Потом – геодезистом под Ленинградом. Дорогу строили. Лето, жара… Ребята все молодые… Думал осесть в Ленинграде. А тут разнарядка пришла… Кто на юг хочет? А кто ж не хочет? Я в первых рядах. А мне уже тридцать. Жениться пора… – он перевел дух и поглядел на меня. – Понял? Нет? Дальше рассказывать? – он усмехнулся. – Спускаюсь по карте все ниже. К экватору, – и затушил очередную «беломорину». По тому, как у него во рту появлялась папироса за папиросной, гильзы окурков впору было называть не папиросными – пулемётными.