«Слышали бы вы голос моего отца! Настоящий фельдфебельский бас, которому место на плацу. Ужас! Он орал по любому поводу. По-моему: то жена его что-либо не так делает, то еще что-то — любая мелочь могла вызвать его недовольство. Иногда он закатывал скандал, но я уверен, что он вовсе не считал такое свое поведение чем-то ужасным. По-моему, он просто не мог по-другому. Но для меня как для ребенка это был кошмар. Помню, что скандалы бывали довольно часто.
Он всегда любил командовать и по-армейски делать замечания. Мне кажется, он был всегда перегружен своими делами, так что не будем обижаться на него.
На первом процессе председательствующий спросил отца: „Господин Барч, Вы, конечно, знаете, что в католической школе Вашего сына жестоко избивали?“ Отец четко и ясно ответил: „А я не считаю, что с ним обращались жестоко. Его ведь не забили до смерти“.
Как правило, днем родителей я не видел. Иногда мать проносилась мимо как угорелая, и я не отваживался даже близко подойти к ней, боясь получить оплеуху. У меня уже был горький опыт. Очень часто она избивала меня только за то, что я осмеливался обратиться к ней с какой-нибудь просьбой или просто стоял у нее на пути. Что такое терпение, ей было просто неведомо.
В душе я никак не мог понять ее. Я знаю, что она очень любила меня и любит до сих пор, но, по-моему, ребенок должен чувствовать любовь. Один пример: она могла взять меня на руки и несколько раз поцеловать, а потом, увидев, что я случайно забыл снять ботинки, жестоко колотить меня вешалкой, пока та не раскалывалась на две части. Такое происходило довольно часто, и всякий раз во мне что-то ломалось. Этого обращения со мной я никогда не забуду, как говорится, на том стою и не могу иначе. Кто-то, может быть, упрекнет меня в неблагодарности, но он будет неправ. Я просто рассказываю о впечатлениях детства, потому что не хочу никакой лжи, даже самой святой и сладкой. Уж лучше горькая правда...
Им вообще не следовало жить вместе. Если два бесчувственных человека решили создать семью, то жди беды. У меня до сих пор в ушах стоит: „Заткнись, помолчи, когда старшие говорят, отвечай только, когда тебя спрашивают“.
Но самое грустное происходило в Сочельник. Представьте себе следующую картину: поздний вечер, тишина, я спускаюсь почти на цыпочках но стерильно чистой лестнице в общую комнату, иду по сверкающим половицам и вижу, что для меня приготовлены роскошные подарки. Настроение классное, мать на какое-то время усмирила свой бурный темперамент (а то обычно не знаешь, чего от нее ждать), так что думаешь, что хотя бы на вечер ты забудешь, какой ты подонок; но вскоре я чувствую какое-то напряжение в воздухе и понимаю, что все закончится гадко. Мне хочется спеть рождественскую песню, и надо же — она сама просит меня об этом; я отнекиваюсь, говорю, что уже слишком взрослый для этого, а про себя думаю: „Детоубийца, оказывается, любит рождественские песни. С ума можно сойти!“ Мать вручает мне подарки, она по-настоящему рада. Я тоже „рад“, во всяком случае, стараюсь демонстрировать радость. Еда — куриный суп — уже готова. Через два часа приходит отец, он так долго работал и очень зол. Тут же бросает матери под ноги какой-то предмет домашнего обихода. Это, оказывается, подарок, и у матери от умиления даже слезы на глазах выступают. Отец бурчит что-то вроде „Счастливого Рождества!“, садится за стол. „Ну что, идете?“ — раздается его голос. Мы садимся к столу. Молча едим суп, к курице из супа даже не притрагиваемся.
За столом мы не произносим ни единого слова. Тишину нарушает только тихое и непрерывное бормотание радио, которое уже включено несколько часов: „Надежда и вера дают нам силу и утешение в это трудное...“ Наконец, отец встает и, как фельдфебель на плацу, выкрикивает: „Отлично! А чем мы займемся теперь?“ „Ничем!“ — орет мать и с плачем бежит на кухню. Я думаю: „Кто же так карает меня? Господь Бог или судьба?“ Но ведь я знаю, что такого быть не должно, и мне вспоминается скетч, который я видел по телевизору. „Вам то же, что Вы брали в прошлом году, мадам?“ — „Мне то же, что я беру каждый год, Джеймс!“