В 16 лет Клара Петцль перебралась в дом своего «дяди Алоиза», чтобы помочь ему ухаживать за больной женой и двумя детьми. Там еще до смерти первой жены Клара забеременела, а в 24 года вышла замуж за 48-летнего Алоиза. Менее чем за три года она родила трех детей, которые умерли один за другим от дифтерии. Густав заболел в ноябре, но Клара почти не могла ухаживать за ним, т.к. вот-вот должна была родить третьего ребенка. Отто, видимо зараженный дифтерией от Густава, прожил всего три дня. Накануне Рождества умирает Густав, а через три недели дочь Ида.
Таким образом, Клара всего за каких-то пять недель пережила и роды, и смерть троих детей. Не обязательно обладать повышенной чувствительностью, чтобы после такой ситуации полностью утратить душевное равновесие. К тому же она имела рядом с собой деспотичного мужа и была совсем еще молодой женщиной: ей не было и 28 лет. Возможно, она как истинная католичка восприняла все случившееся как Божье наказание за свою внебрачную связь с Алоизом. Возможно, она даже проклинала себя за то, что из-за родов так толком и не смогла поухаживать за Густавом. Во всяком случае, лишь человек с воистину железными нервами способен стойко перенести такие удары судьбы. Но Клара была вовсе не такой. Никто морально и эмоционально не поддержал ее. Она продолжала исполнять свои супружеские обязанности, уже в год смерти Иды снова забеременела и в апреле следующего года родила Адольфа. Но из-за того, что в данной ситуации она вряд ли могла правильно воспринять свое горе, беременность вновь заставила ее испытать прежний шок, пробудила в ней прежние страхи и породила сомнения, выживет ли ребенок в этот раз. Какая женщина с таким прошлым еще во время беременности не испытывала бы страх? Разве ее сын мог вместе с молоком матери впитать такие чувства, как спокойствие, уверенность и ощущение защищенности? Скорее, вызванные беременностью и появлением на свет Адольфа воспоминания об умерших недавно трех детях и осознанный или подсознательный страх за судьбу новорожденного, с одной стороны, и чувства самого младенца, с другой — представляли собой как бы два сообщающихся сосуда. Клара также не могла сознательно испытать гнев на своего целиком занятого собой мужа, который не обращал никакого внимания на ее душевные страдания, поэтому она не могла не выместить гнев на младенце: ведь его ей не нужно было бояться.
Но такие судьбы были у очень многих людей, и здесь ничего не поделаешь. На таких выдающихся людей, как Новалис, Гельдерин, Кафка смерть их братьев и сестер тоже наложила очень сильный отпечаток, однако они имели возможность открыто рассказать о своих страданиях.
С Адольфом Гитлером все было совершенно иначе. Он ни с кем не мог поделиться своими ощущениями и переданным от матери чувством тревоги и потому был вынужден подавлять их, чтобы отец ничего не заметил и не стал его бить. Оставалось лишь индентифицировать себя с ним.
Но есть еще одно обстоятельство: матери довольно часто идеализируют умершего ребенка. (Напомним, что человек впоследствии часто неадекватно оценивает упущенные в жизни возможности, жалея о них.) Это заставляет нового ребенка особенно напрягаться, чтобы «ни в чем не уступать» умершему, которого мать по-настоящему любит, думая, что останься он в живых, был бы наверняка лучше. Это можно проследить на примере семьи Ван Гога, у которого умер, правда, только один брат.
Один из моих пациентов увлеченно рассказывал о своем «счастливом» детстве. Я привыкла к такому идеализированному подходу, но в данном случае идеализация переходила все границы. Пациент говорил о совершенно поразительных вещах. Оказывается, сестра этого человека, умершая, когда ей не было и двух лет, обладала совершенно удивительными способностями. Она якобы ухаживала за больной матерью, пела ей песни, чтобы успокоить ее, знала наизусть молитвы и т.д... Когда же я спросила, неужели такое возможно, он посмотрел на меня так, словно я посягнула на самое святое, и ответил: «Вообще-то нет, но это был не ребенок, а чудо». Я сказала, что матери очень часто идеализируют своих умерших детей, рассказала ему про Ван Гога и под конец добавила, что ребенку порой очень трудно жить под таким прессингом, ибо он сам никак не «сравняется» с умершим «вундеркиндом» по своим способностям. Он снова совершенно автоматически заговорил об удивительных способностях своей сестры и вдруг весь затрясся, оплакивая ее смерть, случившуюся 35 лет назад. У меня создалось впечатление, что он, наверное, впервые оплакивал свои детские годы, т.к. слезы его были совершенно искренними. Только теперь я поняла, что мне вначале не понравилось в его голосе — неискренняя интонация. Может быть, говоря о своем детстве, он подсознательно подражал восторженным рассказам матери о своем первом ребенке. Его высокопарные, многословные излияния, долженствовавшие свидетельствовать о «безоблачном» детстве, были проекцией рассказов матери о «чудо-ребенке», а поэтому тон их был тем же, что и у матери. Но благодаря этому обстоятельству они дали психоаналитику возможность понять правду.