И вот… Должен признаться, ловил себя на том, что не чувствовал сейчас ненависти к этому слуге монарха, а потом — врагу взявшего власть народа. Давность событий, уже покрытых флером легенды, и возраст Гаджиева (все-таки девяносто!) лишали горячих эмоций.
Ножа у нас не было, да и папиросы тоже. Оба мы тут сошлись некурящие. Гаджиев разжал руку, на миг будто ушел в себя.
— Я же горец, — проговорил он. — Стрелял — беркуту в глаз на лету попадал. Не верите?..
Глаза забегали с одного из нас на другого. Он будто боялся, что мы ему не поверим. Потупясь, сказал:
— Когда эта война шла, я думал, ведь ненавижу вас, а сам только и надеялся, чтобы не поддались немцам! Молодцы, что не поддались.
Потом вдруг спросил:
— Если бы я в Россию приехал, расстреляли бы?
— За то, что воевал, нет, а так за что?
Не отрывая взгляда от стола, кивнул:
— Может, и было за что.
Стягивая ремнем тяжелый свой альбом, как бы размышляя вслух, продолжал:
— Да куда мне, зачем? Никого моих нет… Только вот бы поглядеть, как там сейчас.
— На Кавказе люди долго живут, — заметил Николай Николаевич.
Старик продолжал возиться с альбомом.
— Нет. Все равно никто в России Мишку Гаджиева не помнит. Турок я теперь. Все мои турки. Внуки и слова по-русски не знают, хоть и жена русская.
И вдруг, словно о чем-то вспомнив, сказал:
— Турция хорошая. Это ее Англия против России науськивала.
Но это было уже из области политики, и вообще настала пора кончать затянувшийся разговор. Нас ждали внизу. Поднявшись и взяв свой альбом со стола, старик просительно проговорил:
— Дайте на память что-нибудь русское.
У меня был юбилейный рубль, отчеканенный в память победы над гитлеровцами. Я протянул его Гаджиеву, пояснив, что в образе солдата с ребенком на руках изображен берлинский монумент. Глаза старика заблестели. Он ловко вертел монету, рассматривая ее с обеих сторон и с ребра, потом сдавленно, кажется, и в самом деле растроганно, выговорил:
— Русский рубль… Серебряный. Ой, спасибо!.. Такой подарок!.. Ой, моя голова! Спасибо, люди!.. Никому не отдам. В гроб велю с собой положить.
Глаза его сделались влажными. Старый бесстрашный черкес, зажившийся на чужбине осколок далекого прошлого, лил слезу, радуясь монете с навсегда потерянной для него русской земли. Вряд ли это были слезы раскаяния, скорее слезы ничем не восполнимой утраты.
Сжимая юбилейный рубль в кулаке, держа под мышкой тяжелый альбом, он спустился впереди нас по лестнице и, не задерживаясь, вышел на улицу.
Больше мы Гаджиева не видели.
Вот и весь невыдуманный рассказ. Мыслимая ли встреча? Посудите сами, разве не фантастика?
ВЕНГРИЯ ДВАЖДЫ В ЖИЗНИ
Поезд «Москва — Будапешт», изрядно поюлив в ущельях кудрявых гор Закарпатья, миновав Ужгород и пограничную станцию Чоп, к вечеру вторых суток добрался до Дебрецена.
Сегодняшний Дебрецен чист, уютен, в двух шагах от центра чуть сонливо зелен.
Стоял август — пора некоторого затишья после вступительных экзаменов и начала занятий. И все же цветочно-линейный партер перед университетом кишел молодежью.
Эти шумные, уверенные в себе ребята — еще бы, ведь они уже зачислены в студенты! — родились лет через десять после того, как на венгерской земле смолкли пушечные залпы. Да, ничто здесь, в Дебрецене, не напоминало а войне. Ни ярко одетые девушки, ни раскрашенные скамейки меж усаженных розами газонов, ни накрахмаленные цветные скатерти на столиках под бордовыми тентами кафе.
Да была ли уж здесь война? Горели ли пакгаузы и взлетали в воздух скрюченные рельсы? Прятались ли по подвалам и бункерам насмерть перепуганные женщины? Шло ли здесь одно из самых последних и жестоких сопротивлений силе, которой уже ничто не могло противостоять?
Трудным было начало той военной зимы. Трагическим для гражданского населения втянутой в фашистский омут маленькой страны, на редкость тяжелым для бойцов, пришедших сюда от стен Курска и Сталинграда, тех бывалых, обстрелянных солдат, которым уже виделось победное утро. Горечь утраты товарища была еще печальнее, чем в то время, когда решался вопрос, быть или не быть Советской родине.
Сражение за освобождение Венгрии стало затяжным. Тот, кому пришлось воевать здесь на рубеже последних двух военных лет, никогда не забудет сырых и холодных месяцев долгого топтания у стен упрямо оборонявшегося Будапешта, в подвалах которого страдали сотни тысяч несчастных горожан, самым бесчеловечным образом обреченных немецким командованием на голодную гибель.