В отличие от всех нас Стекловы занимали не одну, а целых две больших комнаты в пятикомнатной квартире. Их комнаты были разделены передней, в одной из них обитали два брата Стекловы вместе с бабушкой, в другой — их родители. Маленькими школьниками мы заходили обычно только в комнату мальчиков, где стояли три кровати, большой стол, покрытый светлой клеенкой, на одном окне висела клетка с птицей, на подоконнике другого находился аквариум с рыбками, на письменном столе круглился глобус, а на стенах пестрели большие географические карты. В общем, это была знакомая нам обстановка жизни интеллигентных детей. Но в последнюю предвоенную зиму мать мальчиков Наталия Ивановна стала нас приглашать в «гостиную». Супружеские кровати были и там отгорожены шкафами, а остальная часть комнаты действительно ничем не напоминала наши — эти походные лагеря или дортуары с небольшими вкраплениями остатков старинных мебельных развалин. У Стекловых было пианино, на стенах висели неброские картины, овальный стол был покрыт тяжелой с кистями скатертью, на двух этажерках находилось обширное собрание иностранных словарей (Наталия Ивановна была машинисткой на двух или даже трех языках). Но больше всего нас восхищала низкая тахта с кучей ситцевых, темной расцветки подушек и с крошечной лампочкой под таким же ситцевым самодельным абажуром в углу изголовья. Нам представлялось это верхом уюта и изощренной изобретательности. Подумать только, еще и лампочка над тахтой! И хотя, кроме пианино, у Стекловых не было ни одной дорогой вещи, мы правильно оценили уют спокойной, устроенной, а не случайно сложившейся жизни. Это было нечто иное, чем декорации под старину нашей бабушки Наталии Николаевны в Хлебном переулке. У Стекловых не было никакой «показухи», как станут впоследствии говорить, здесь все было подчинено стройному ритму жизни интеллигентной трудовой семьи, где много работают и хорошо учатся, а потом хотят и умеют уютно отдохнуть. И мы с особым чувством отдохновения забирались на ситцевую тахту, непременно зажигая маленькую лампочку в углу, хотя и не собирались читать. Алеша же садился за пианино и играл нам Шопена. Мы чувствовали себя взрослыми утонченными людьми. Никого из нас, кроме Алеши, не учили музыке, хотя мои подруги очень хорошо пели. И на концерты нас не приучили ходить. В детстве, как я уже упоминала, раза два в сезон нас водили в Большой театр на оперы, все известные оперы мы знали, тогда это полагалось. А серьезной музыки не знали. И Алешина игра этюдов Шопена была для нас верхом духовной изысканности.
При всё большем сближении с домом Стекловых, я все труднее и труднее чувствовала себя рядом с Алешей. Однажды на уроке литературы Алеша почему-то оказался на одной парте не с Димой, а с Толей Приписновым, тонким верзилой, с которым мы тоже учились в одном классе еще с 7-й школы. Вдруг я услышала шум какой-то возни за своей спиной и обернулась. Мальчики боролись друг с другом, и Толя дергал из рук Алеши вынутую им из кармана записную книжку. Книжка упала на парту, из нее что-то посыпалось на пол, что Толя, смеясь, пытался поймать, а Алеша, покраснев, защищал. Я узнала эти легкие, летучие предметы: то были засушенные фиалки, собранные мною на берегу Киржача и вложенные в Гамсуна. Я забыла их в книге, а Алеша нашел и носил их с собой. Мгновенно поняв ситуацию, я тут же отвернулась с видом внимательной ученицы, поглощенной уроком. Я не хотела понимать ни тайных, ни явных знаков особого к себе отношения. Мы оба боялись обнажить себя друг перед другом. Он — открыть передо мной свое чувство, я — отсутствие его и тем его обидеть. Кто бы из окружающих нас поверил, что мы никогда вдвоем ни о чем серьезном не говорили, никогда не гуляли вдвоем, только вместе с друзьями. Мы так и не узнали друг друга. Ценя и уважая Алешу, дорожа его привязанностью и верной рыцарской службой, я боялась вспугнуть что-то, нарушить давнее равновесие в неравных отношениях. А он? Я не знала и так никогда ничего и не узнала. Я боялась слов и избегала откровенности.
В конце декабря сорокового года мама объявила нам, что в новогоднюю ночь ее не будет дома. Впервые с тридцать шестого года. О радость! Я даже не поинтересовалась, где она будет встречать Новый год. Мы тут же решили устроить свой новогодний праздник. Собственно говоря, он не мог ничем особенным отличаться от нашего обычного времяпрепровождения. Разница была только в том, что и Тамара не присоединилась к нам, найдя более интересное и нам неизвестное общество. Да еще бутылка вина, нами самостоятельно купленная и законное разрешение мамы не спать до глубокой ночи. Алеша Стеклов пришел с аппаратом и фотографировал особо торжественные моменты празднества: вот, держа в руке настольные часы, единственные наши часы, Алеша-брат напряженно смотрит на них, чтобы не упустить момент полночи; вот мы все чокаемся первым бокалом; вот маленькая Лёля одиноко лежит полубольная на тахте; вот Лиля кокетливо выгнула свою хорошенькую фигурку, сидя на стуле, вероятно, перед не видимым на фотографии Димой. Как весело и беззаботно провели мы эту первую ночь сорок первого года! Почему именно в эти месяцы нас всех оставили страхи и тревоги? Почему мы именно тогда впервые за много лет так доверчиво смотрели в будущее? А, может, мы и вовсе в него перестали тогда смотреть, а просто жили молодой своей жизнью? Я долго потом удивлялась этой беззаботности.