Я шел в строю последним. Мне и на этот раз кроме бомбометания предстояло сфотографировать результат группового удара. Ведь задание считалось выполненным, когда доклады подтверждались фотоснимками. Чтобы зафиксировать на пленку взрывы всех сброшенных бомб, замыкающему экипажу нужно было несколько отстать от строя. Именно в такие моменты мой самолет мог стать легкой добычей вражеских истребителей.
Штурман попросил немного довернуть машину, и цель пошла точно по курсовой черте. Все хорошо. Затаив дыхание, Виноградов следил за кольцом пузырька, перекрестьем прицела и наплывающей артбатареей врага. Наконец они совместились.
- Пошел! - скомандовал штурман.
Я отжал штурвал. Самолет, опустив нос, устремился вниз с нарастающей скоростью.
- Фотоаппарат включил! - доложил Виноградов.
Я нажал кнопку на штурвале, и бомбы отделились от пикировщика. Стрелка указателя скорости приближалась к последней метке. Из пикирования самолет выходил вяло. Изо всех сил я потянул штурвал на себя. Перегрузка сдавила ноги, голову, все тело. Описав дугу, "пешка" вышла на горизонтальную прямую. Зенитные снаряды рвались далеко позади. Гитлеровцы не предполагали, что Пе-2 может развивать такую бешеную скорость.
- Насчитал только одиннадцать "пешек", - доложил Виноградов, когда мы пристраивались к группе. - Одной не хватает.
- Кого же нет в строю?
- Сохиева, - немного помолчав, ответил Виноградов. "Неужели его сбили? - с тревогой подумал я. - Но когда? Почему этого никто не видел? Возможно, "мессер" подкрался незаметно?"
Отсутствие самолета Сохиева нарушило симметрию строя. Тогда один "як" вплотную пристроился к машине Анатолия Журина. По номеру на фюзеляже я узнал истребитель Анатолия Ломакина.
- Журин с Ломакиным в любви объясняются, - с иронией сказал Виноградов, кивнув головой в их сторону.
Большая дружба двух Анатолиев проявлялась и на земле, и в боевых полетах. Они познакомились еще до войны - на школьной скамье. Потом вместе поступили в авиационное училище, вместе начали летать. В военные годы истребитель Журин по воле судьбы стал бомбардировщиком. Но те же дороги войны снова свели их в блокадном Ленинграде.
Истребитель Ломакина словно прилип к "пешке", до самого аэродрома держался крылом к крылу. Затем он резко отвалил влево и пошел на посадку.
А меня на всем обратном пути не покидала тревожная мысль: "Где же Сохиев?" Но буквально через минуту после посадки я вдруг увидел бегущий по рулежной дорожке самолет № 17: это была машина Сохиева!
- Харитоша, жив? - бросился я обнимать своего друга, когда он вылез из кабины.
- Малость маху дал на боевом курсе, - улыбаясь, ответил Сохиев. - Вот и пришлось задержаться в гостях у немцев.
Смело и даже дерзко летал Сохиев. Если на земле штурману Мельникову иногда удавалось охладить его горячность, то в боевом полете он был неукротим. Штурман знал эту черту характера летчика и в воздухе старался не перечить ему.
До сих пор память цепко хранит образ Георгия Николаевича Мельникова, рослого, светловолосого паренька со спокойным, даже несколько флегматичным характером. При разговорах он всегда угловато жестикулировал, все песни пел на один мотив, отдаленно напоминающий мелодию "Варяга". Мы нередко подшучивали над его вокальными способностями, на что он невозмутимо отвечал:
- Будущие поколения признают мой талант! Просто. вы мало смыслите в музыке. Маяковского тоже вначале не признавали!
В эскадрилье, пожалуй, не было более дружного и слетанного экипажа, чем этот. Кроме Сохиева и Мельникова в него входил воздушный стрелок-радист сержант П. Г. Бут. Авиаторы тщательно готовились к выполнению каждого задания. Все они продумали и перед своим последним полетом. Но как говорят, и на старуху бывает проруха. Штурман забыл включить электросбрасыватель (ЭСБР-2) и не продублировал аварийный сброс бомб. Летчик сразу почувствовал необычную вялость машины на выходе из пикирования. Он нажал контрольную кнопку - лампочки загорелись. Бомбы не сброшены! У Мельникова глаза на лоб полезли. Что делать?
- Не горюй, Жора, все равно я плохо прицелился, - вначале успокоил Сохиев друга. Но вскоре им овладела досада на штурмана. Высота потеряна, линия фронта позади, а бомбы не израсходованы. "Не вести же их домой, подумал летчик. - Еще обвинят в трусости". И тут взяла верх свойственная ему горячность.
- Сейчас я тебя прокачу! Сразу поймешь, что значит забывать об обязанностях в полете! - сказал Сохиев штурману. Развернув машину обратно, он приказал готовить прицельные данные для бомбометания с горизонтального полета.
Кружиться на Пе-2 над линией фронта, да еще на малой высоте, когда вражеские зенитки буквально окатывают самолет огнем, крайне опасно. Но Сохиев без страха пошел на этот риск. В боевом полете редко удается все предусмотреть. И когда какая-либо трудность возникает неожиданно, для преодоления ее требуется полное напряжение мышления, сил и нервов. А времени на осмысливание ситуации и принятие решения уже не остается. Видимо, в таком положении оказался тогда и Сохиев. Когда пикировщик шел над передним краем обороны противника, на него обрушилось море огня.
- Держи скорость триста шестьдесят, высоту восемьсот, - передал штурман.
Летчик и штурман внимательно смотрели вперед по курсу, выискивая минометные и артиллерийские батареи. Они могли, конечно, и неприцельно высыпать бомбы на передний край неприятельской обороны. Все равно какая-либо из них угодила бы в блиндаж или в окоп. Но Сохиев решил ударить только по артбатарее, выполнить именно то боевое задание, которое экипаж получил перед вылетом.
- Вижу огневые позиции артиллерии. Так держать! - скороговоркой выпалил штурман, припав глазами к прицелу.
Летчик точно выдержал установившийся режим полета и вскоре почувствовал, как машина освободилась от смертоносного груза.
- Пошли касатки! - доложил стрелок-радист. До этого он все время молчал, прислушиваясь к разговору летчика и штурмана.
- Есть! Накрыли! - обрадованно воскликнул Мельников. - Разворот вправо! Курс - домой!
А снизу к самолету летели десятки огненных шаров. Летчик снова начал бросать "пешку" то вправо, то влево. Уклоняясь от разрывов, он вскоре вывел машину из этого пекла.
Сохиев, разумеется, мог не повторять атаку. Более того, перед полетом командир предупреждал, что не следует этого делать, но разгоряченный боем летчик забыл обо всем и не смог подчинить свои чувства разуму.
После полета Раков сразу же вызвал Сохиева и Мельникова к себе. Те стояли перед ним, вытянув руки по швам. Хмуро глянув на них, комэск спросил:
- Вы что же, Мельников, не знаете оборудования своего самолета?
Штурман чувствовал, как щеки его заполыхали огнем.
Конечно же, он все хорошо знал и понимал. Но как объяснить командиру допущенную оплошность?
- Скажите, Сохиев, зачем вы пошли на второй заход, о чем думали в полете? - Раков перевел все тот же суровый взгляд на летчика.
Зачем? Как укротить неудержимый порыв ярости, овладевший им, когда он узнал, что бомбы не сброшены? Как согласовать это чувство с сознанием воинского долга?
- Не знаете, о чем сказать? - недовольно переспросил Раков. И тут же сам ответил на поставленный вопрос: - В бою, когда речь идет о жизни и смерти, о том, как одержать победу над врагом, нужно быть расчетливым и спокойным. Неуемная горячность могла бы только погубить вас. К успеху ведет лишь осознанная храбрость. Вы же понимаете?
- Понимаю, - тихо отозвался Сохиев, заметив, как постепенно сошел гнев с лица командира.
Раков был тысячу раз прав. Храбрость должна всегда сочетаться с трезвым расчетом. Горячность нужно уметь подчинять разуму. Сделать это не так просто.
- Хорошо, - устало сказал командир эскадрильи. - Будем считать, что поняли друг друга. А теперь идите отдыхать.
Раков не сомневался в том, что Сохиев никогда не спасует в трудную минуту, не оставит товарища в беде.
А летчик еще долго находился под впечатлением разговора с командиром, напряженно думал, как воспитать в себе выдержку, как подчинить разуму свою горячность. Без этих качеств нельзя воевать и побеждать.