С возникновением авиации Ходынское поле стало пилотной площадкой для первых летательных аппаратов, а к 30–м годам здесь утвердился Центральный аэродром столицы. Сегодняшнего читателя это сообщение, вероятно, удивит. Он знает Домодедово, Внуково, Шереметьево, Быково… Все верно, теперь так. А в 30–х годах был один, Центральный для Москвы и главный для всей страны аэродром.
Аэродром… Место встреч и разлук. Начало и конец срочных командировок или романтических путешествий… А для меня Московский аэродром — это школа и начало пути через четыре полюса {1}, через белые поля Арктики и Антарктиды.
Теперь здесь вертолетная площадка городского аэровокзала. На месте приземистых построек, когда–то необходимых главному аэродрому, ныне возведены высотные здания из стекла и бетона. В одном из них — Министерство воздушного флота. Далеко в стороне остались ворота, через которые въезжали когда–то автомашины и проходили на работу сотни людей, обслуживающих самолеты. Сейчас тут мало кто ходит, и угол этот кажется заброшенным. Справа, поблизости от ворот, стоит небольшое, квадратное, оштукатуренное и побеленное, неприглядное на вид здание, а слева — длинное, несколько мрачноватое, из старинного красного кирпича. Эти здания — ветераны Центрального аэродрома, они достойны мемориальных плит: здесь работал талантливый коллектив Особого конструкторского бюро во главе с комдивом Павлом Игнатьевичем Гроховским, о котором и пойдет мой рассказ.
ГЛАВНЫЙ КОНСТРУКТОР
В летный отряд при этом КБ я получил назначение в начале 1933 года, после трех лет службы в строевых частях.
Я еще не видел Главного, но имя его звучало для меня как легенда. Всего три–четыре года назад он был таким же командиром звена, как и я, с четырьмя «кубарями» в петлице, а сейчас носит два ромба. В мирное время столь стремительно шагнуть может не всякий. Это доказывало, что Гроховский — личность незаурядная. Ореол необыкновенности в глазах моих сверстников ему создало и то, что Главный был участником революции, а гражданскую войну прошел от первого до последнего выстрела.
Личная отвага этого человека поражала воображение. Начать с того, что летчиком он стал в те пионерские времена, когда летали на отслуживших свое иноземных самолетах. С парашютом он прыгнул еще в 1929 году, когда на парашютистов смотрели как на безумцев. В 1931 году он организовал и возглавил группу смельчаков, совершивших коллективный прыжок из подвешенных под крылом ТБ–1 «гробиков». А в 1932 году решился на еще более рискованный эксперимент: Гроховского и его помощника Титова летчик Анисимов сбросил в «авиабусе» — коляске, подвешенной под самолетом и отделенной от него на лету, над землей. По идее, после приземления «авиабус» должен был покатиться по земле, не опрокинувшись и не рассыпавшись. Но в последующих испытаниях без людей коляска разбивалась вдребезги.
Главный конструктор лично знакомился с каждым летчиком, и я не без трепета ждал этой встречи. И вот настал день, когда командир летного отряда Сафронов привел меня в кабинет Гроховского.
Когда мы вошли, Павел Игнатьевич сидел за столом и что–то писал. Он молча указал на стулья, но старый служака Сафронов чтил субординацию, как верующий закон божий, и несколько минут мы простояли не шелохнувшись.
Я огляделся. Канцелярский стол и несколько стульев. Стены сплошь увешаны листами ватмана с рисунками, мастерски исполненными в карандаше и красках. Вот Р–5 буксирует огромный планер. В его крыле лежат шестнадцать красноармейцев. Далеко внизу земля, и летчик высматривает для себя площадку на лесных полянах. На соседнем рисунке изображен ТБ–1, только что сбросивший танкетку. В лучах заходящего солнца распускается гигантский парашют. На третьем — четырехмоторный ТБ–3 делает заход перед сбрасыванием десанта. На крыле, вдоль фюзеляжа, с обеих сторон — шеренги парашютистов; одна рука — на поручне, другая — на вытяжном кольце парашюта. А вот что–то непонятное. Вроде бы самолет, но без крыльев и колес. За кабиной пассажиров — мотор с авиационным винтом, как на аэросанях. Машина несется над бетонной полосой, оставляя за собой пыльный хвост. Позднее , я выяснил, что странный аппарат был проектом амфибии на воздушной подушке.
Комдив кончил писать и встал из–за стола. Я разглядывал Главного. Несмотря на легендарную биографию, это был еще вполне молодой человек спортивного склада. На гимнастерке у него я увидел только орден Ленина и значок парашютного инструктора.
Гроховский слушал Сафронова, как мне казалось, не отрешившись от того, что занимало его мысли до нашего появления. Он даже переждал немного, когда умолк Сафронов, перевел взгляд на меня. Я внутренне съежился, почувствовав оценивающую цепкость его глаз.