Дьявольски трудная штука - уметь ждать, не теряя самообладания, все время оставаясь оптимистом. Это своего рода борьба, и победить в ней нелегко.
Летчику в летной жизни вообще приходится ждать, много. Но одно дело ждать на людях, и совсем другое - в одиночку, на неприветливой земле, в исковерканном, затерянном в ночи истребителе.
Аварийная машина, обляпанная грязью, пришла только на другой день, в полдень. Я был бесконечно благодарен заботливому Богаткину за сумку, куда он вложил буханку хлеба, круг колбасы и флягу необыкновенно живительной влаги. Его промасленная ватная куртка показалась мне куда теплее и нежнее десятка собольих шуб.
Вслед за "аварийкой" подошла грузовая машина с людьми. У беспомощно распластанных крыльев засуетились техники. Майор Козявкин, наш полковой доктор, принялся обрабатывать рану на моей щеке. Инспектор по технике пилотирования изучал следы ударов самолета о землю. Вскоре исковерканную "чайку" подняли, поставили на колеса.
Инженер Шелохович и представитель завода исследовали масляный фильтр мотора - он был забит стружкой подшипника. Шелохович обратил внимание на странный цвет масла в отстойнике.
- Чем вы объясните серый осадок в масле? - спросил он начальника ГСМ{2}.
Старший воентехник Борисов взял банку со сливом. Он то подносил ее к глазам, то смотрел на свет, наконец зачем-то встряхнул и передал обратно Шелоховичу:
- По-моему, обыкновенная грязь. И попала, вероятно, во время посадки, уже на земле.
- Но ведь мотор тогда уже не работал и шатун торчал наружу, - возразил представитель завода.
- Вот именно! Через пробитый цилиндр пыль и проникла внутрь! оживился Борисов.
- Много было пыли? - спросил меня инженер.
- Очень!
- Хорошо. Слив отстоя возьмем на анализ.
К этому времени крылья и хвостовое оперение сняли. Можно было отправляться домой.
После ночного дождя дорога раскисла. Грязь пудовыми комьями забивала колеса. Старенькая полуторка натруженно тарахтела, ползла черепахой.
При виде этой дороги, которую наши преодолевали всю ночь и половину сегодняшнего дня, моя злость на их нерасторопность пропала.
В общем-то я злился не на них, а на голод - он мучил меня невыносимо. Сутки без маковой росинки во рту с непривычки довольно чувствительно сказываются на желудке. "Хлеб в пути не тягость". С незапамятных времен существует эта мудрая поговорка. И всякий здравомыслящий ее придерживается. Самый захудалый мужичонка, отправляясь в дорогу, обязательно в чистую тряпицу заворачивал краюху хлеба, а тот, кто позажиточнее, брал в придачу еще и жбан квасу.
В армии даже нерадивый, солдат знает: что положишь в заплечный мешок, то и попадет в котелок. А вот в авиации - в этом передовом и высокоразвитом роде войск - такая прописная истина никак не может прижиться, хотя именно здесь как раз и нужен "хлеб в пути".
У летчика в полете особые, ни с чем не сравнимые пути-дороги. Какой бы высокой ни была техническая надежность, фраза: "Летчику всегда известно, куда он летит, но он никогда не знает, куда прилетит" - имеет достаточно оснований.
Можно припомнить не один случай, когда в обычных учебных полетах, в аварийной обстановке, летчик благополучно выходил из трудных положений, но погибал потому, что не имел маленького, грошевой стоимости, бортового пайка.
Я знал летчика, который одиннадцать суток боролся за свою жизнь. Это был очень мужественный и сильный человек. Он вел дневник одиннадцать дней подробно описывал борьбу за свою жизнь. Одиннадцать дней без куска хлеба, без щепотки соли. Один на один со смертью! Над ним летали поисковые самолеты, но он не мог им дать знать о себе, потому что ни один конструктор, ни один военный руководитель не снабдили его хотя бы маленькой ракетницей, не говоря о большем - рации. А ведь даже у школьников-радиолюбителей есть портативные простые радиостанции. Попросить пионеров взять шефство над летчиками - и можно не беспокоиться: за короткий срок радиосвязь в аварийной обстановке будет налажена.
Этот летчик первые пять дней шел, а остальное время полз. И когда всего каких-то пять километров осталось до места, где находились люди, жизнь навсегда покинула этого мужественного человека. А будь бортпаек, летчик смог бы поддержать свои силы и добраться до жилья. Мне не раз во весь голос хотелось крикнуть тем, на чьей совести смерть этого летчика: неужели по ночам вас не беспокоят кошмары? Неужели у вас не поднимется рука подписать бумажку, которая считала бы преступлением любой полет без бортпайка и аварийных средств связи? Задумайтесь хоть на минуту о тех страданиях, которые пришлось испытать летчику, представьте себя на его месте.
Приходилось только удивляться, сколько средств иногда расходовалось бессмысленно, впустую! А вот бортпаек оставался той величайшей тяжестью для интендантства и военного руководства, на которую у них никогда не хватало ни средств, ни сил, и вернее всего - желания понять, как это нужно летчику в беде.
* * *
Наша полуторка, пыхтя, взобралась на последний холм, и с его вершины мы увидели манящие огни города...
Фиса выглянула из окна как раз в тот момент, когда я с забинтованной головой вылезал из кабины. Ноги ее будто приросли к полу; она беспомощно прислонилась к стене.
- Что с тобой? - скорее догадался, чем услышал я.
- Успокойся, успокойся... - я гладил ее волосы. - Ну что ты. Все хорошо. Успокойся...
Я, как мог, успокаивал смертельно перепуганную жену. Она медленно подняла голову и только тут обратила внимание, что в комнате есть посторонний. Доктор Козявкин деликатно стоял в стороне. Фиса смутилась, заторопилась на кухню.
- Ну, вот ты и дома. Три дня на отдых. - Майор вытер вспотевшую после рома лысину. - Командиру полка все расскажу чин чином.
Да, я дома. Что может быть приятнее - выпутавшись из беды, после всех невзгод сбросить заляпанные грязью доспехи и попасть в тепло своей комнаты!
Теперь можно слегка подшутить над женой: ведь ничего особенного не случилось. Маленькое летное происшествие, ночь, одиночество, раздумья... Нет, лучше не вспоминать.
На следующий день мы с самого утра пошли бродить по городу. После полуторамесячного житья в казарме небольшой бессарабский городок показался мне столицей. Чистые зеленые улицы, красивые витрины магазинов, пестрые афиши, горластые мальчишки-газетчики - на все это я смотрел во все глаза, как только что вырвавшийся на волю заключенный.
На базарной площади стоял разноязыкий гомон; здесь можно было услышать румынскую и украинскую речь, немецкую, исковерканную русскую. Сегодня, как впрочем и каждый день, сюда съехалось множество крестьян. Фрукты, овощи, мясные туши - всего в изобилии, все дешево.
В маленьком обувном магазинчике услужливая продавщица долго обхаживала жену, какие только туфли ни предлагала, снимая их с зеркальных полок ловкими красивыми движениями: замшевые, лакированные, из крокодильей и змеиной кожи. "Только, ради бога, купите", - просили ее руки, улыбка. И мы купили, дабы наградить внимание продавщицы, ее милую настойчивость.
Уже порядочно припекало, когда мы, нагруженные свертками, на извозчике подкатили к дому. Фиса сияющими глазами поглядывала на обновки. Ее похудевшее лицо оживилось, на щеках играл румянец.
- Мне так не терпится примерить все это, что я готова без обеда остаться.
Шаркая шлепанцами, в комнату вошла хозяйка и дала мне записку.
От кого бы? Я развернул листок. Дежурный по штабу просил меня срочно явиться на аэродром.
- Что-нибудь случилось?
- Не знаю. Но, кажется, наотдыхался.
Фиса сразу как-то сникла.
- Может, пообедаешь? Я быстро...