Но что это?! Откуда вместо Клавдии свинья?! Чушка, грязная свиная харя! Хрюкает и тянется мордой к столу… Письмо мое в ЦК схватила пастью, чавкает. Отдай, сволочь, отдай!!! Товарищи из ЦК, уберите эту свинью! Аз ох ун вэй, за что мне эти цорес? Красные кони скачут… Тройка, и какой шлимазл тебя выдумал? Куда ты несешь меня?
А может быть, мне и оставить здесь, на этой пропахшей клопами и пылью плацкартной полке героя моего в минуту, злую для него, как Пушкин своего Онегина? Но читатель наверняка ждет окончания истории. Вероятно, ему мерещится такая картина.
Поезд медленно подползает к перрону М-ска. Самуил Моисеевич тщетно пытается что-то разглядеть сквозь заледенелое стекло. Потом собирается, укладывает в кулек припасы — недоеденный плавленый сырок и горсть липких конфет-подушечек. Все это вместе с электробритвой «Харьков» и вафельным полотенцем — в свинокожий портфель (помните, в начале рассказа?). Надевает на плечи рюкзак колхозного типа, завязывает уши солдатской шапки-ушанки и потихоньку выходит на платформу — прямо в объятия жены и детей.
— Приехал! Наконец-то приехал? А что ты привез?
Они мирно на трамвае (стук-стук-стук…), приветствуют дворничиху, яростно скребущую лед, заходят в подъезд (о долгожданное тепло и свет цивилизации!), и жизнь катится дальше по рельсам судьбы, и Самуил Моисеевич забывает (не сразу, месяца через два) о нанесенных ему обидах и оскорблениях.
Но все могло быть иначе…
Пыхтя, выпуская клубы пара, поезд подкатил к вокзалу. Торопясь, чувствуя во рту горький привкус лекарства, Самуил Моисеевич уложил свой скарб, взвалил на спину свой рюкзак и вышел на платформу. Его никто не встречал. Тоже мне жена! Посылал же ей телеграмму. Он побрел вслед за остальными на остановку. Трамвая долго не было, Самуил Моисеевич устал и замерз. Раздраженно пнул ногой картонную коробку (под ней оказался камень). Чертыхаясь и прихрамывая, влез в трамвай, нашел свободное место. По дороге к дому опять нахлынули мрачные мысли. Что, доннерветер[7], случилось? Почему Татьяна не пришла? Может, заболела? А вдруг она решилась изменить ему с Блохом или Котовым? (Самуил Моисеевич давно ее в этом подозревал.)
— Брось, Самуил, ерунда, — убеждал он себя непонятно чьим голосом. — Все обойдется. Вот и знакомая пятиэтажка.
У подъезда дворничиха скребла снег лопатой. Окликнула:
— Все ездишь, старик? Доездишься, смотри!
— Какой я ей старик? — он провел рукой по щетине на подбородке. — Грубая, невоспитанная женщина.
Поднялся на третий этаж, долго звонил. За дверью — тишина. «Никто не ждет вечного странника», — горько подумалось. С трудом открыв дверь (замок заедал), вошел. Дома никого. Дети, понятное дело, в школе. Но где же Татьяна?
В комнате на столе белела записка. «Уехала на конференцию по зарубежке в Свердловск. Котлеты в холодильнике, ешь, Таня». Резко закололо в груди. Он еще раз непонимающе прочел записку. Почему не дождалась?! Знаю я эту конференцию! С Мишкой Блохом укатила, от семьи отдохнуть. Бабник, алкоголик! То-то они перемигивались при моем отъезде.
Волна непонятной черно-зеленой мути накрыла его с головой. Очки свалились на пол. Самуил Моисеевич слепо, растерянно шарил по грязному полу. Наконец, нашел. Зачем-то, спеша, выгреб лекарства из маленького шкафчика, сразу всю кучу: теофедрин, солутан, пирамидон. Запихал в рот, не считая, целую горсть таблеток, запив холодной водой. Потом рассеянно пробежал глазами лежащую на столе газету (последняя страница, объявления о разводах), начал читать дальше, уронил на стол голову… Так его и нашла соседка по коммуналке, случайно заглянувшая за солью.
Потом — «Скорая», больница, реанимация… Самуила Моисеевича без особого труда откачали, через неделю выписали. Вскоре все выяснилось — Татьяна Леонидовна и правда вернулась с конференции, дети приходили в больницу, приносили яблоки, кислую капусту…