Они начали подниматься по ступеням к памятнику Клайву.
– Их не переделаешь – вот моя точка зрения,– сказал Лэмберт.– Нация психопатов. Все время им кажется, что кто-то ущемляет их права. Версаль, окружение, нож в спину – мания преследования, в этом их несчастье.
Он дал Тернеру время выразить согласие.
– Мы везем туда все управление, даже девушек.
– Бог мой, вот уж теперь они испугаются. Вводим, значит, в действие резервы.
– Все это, знаете ли, может сказаться в Брюсселе. Получим щелчок по носу. Если германское правительство опростоволосится у себя дома, все мы окажемся в препоганом положении.– Эта перспектива, видимо, была ему очень приятна.– И тогда придется искать другое решение.
– На мой взгляд, такого решения нет.
– Министр иностранных дел беседовал с их послом. Мне говорили, что они согласны компенсировать весь ущерб.
Тогда и беспокоиться не о чем, верно? Можно продолжать наш уик-энд. Залезть обратно под одеяло.
Они поднялись на верхнюю ступеньку. Покоритель Индии, небрежно поставив одну ногу на плиту из поверженной к его стопам бронзы, удовлетворенно взирал мимо них на лужайки парка.
– Смотрите-ка, дверь открыта,– в голосе Лэмберта прозвучало почтительное восхищение.– Работают, как в будний день. Да, этому действительно придают значение.-
Не дождавшись такого же энтузиазма от Алана, он сказал: – Что ж, займитесь своими делами, а я займусь своими. И имейте в виду,– добавил он рассудительно,– все это может принести нам большую пользу, объединить всю Европу вокруг нас против нацистской опасности. Ничто так не скрепляет политические союзы, как грохот солдатских сапог.
И с прощальным кивком, исполненным благожелательности, которую ничто не в силах поколебать, он исчез в величественной темноте главного подъезда. Тернер постоял с минуту, глядя ему вслед, соразмеряя его тщедушную фигуру с тосканскими колоннами пышного портика, и в выражении его лица появилось даже что-то печальное, как если бы ему очень хотелось быть Лэмбертом – маленьким, аккуратным, преданным делу, не знающим тревог. Наконец, встряхнувшись, он пошел дальше, к менее внушительной двери в боковом крыле здания. Это была непрезентабельная, наполовину стеклянная дверь, забитая изнутри бурым картоном, с табличкой, запрещающей вход посторонним. Даже ему оказалось не так-то просто войти.
– Мистер Ламли интересовался вами,– сказал дежурный у входа,– Конечно, если у вас найдется для него минутка.
Дежурный был молод, женоподобен и предпочитал другое крыло здания.
– Он спрашивал очень настойчиво, по правде говоря. Сложили вещички, едете в Германию?
Все это время, не переставая, орал его транзистор. Кто-то вел прямой репортаж из Ганновера на фоне рева толпы, напоминавшего грохот морского прибоя.
– Судя по этим звукам, вас там ожидает хорошенький прием. Они уже покончили с библиотекой и теперь добираются до консульства.
– Они покончили с библиотекой еще днем. Передавали в последних известиях в час. Полиция оцепила консульство. Тройной кордон. Черт побери, их и близко не подпустят к зданию.
– С той поры положение ухудшилось! – крикнул дежурный ему вслед.– Они жгут книги на рыночной площади. Погодите, вы еще увидите.
– Обязательно увижу. Именно за этим я и еду, черт побери.– Голос у него был негромкий, но разносился далеко – голос йоркширца, беспородного, как дворняжка.
– Вам заказан билет в Германию. Спросите в транспортном отделе. Поезд, второй класс. А мистер Шоун ездит первым.
Распахнув дверь в свою комнату, он увидел Шоуна, развалившегося в кресле за его письменным столом; гвардейский мундир Шоуна висел на спинке стула Алана. Восемь пуговиц сияли в лучах солнца – тех, что, оказавшись посмелее, пробились сквозь цветное стекло. Шоун говорил по телефону.
– Пусть сложат все в одно помещение,– говорил он тем примирительно-успокаивающим тоном, который способен довести до истерики самых уравновешенных людей. Он, очевидно, повторял это уже несколько раз – твердил одно и то же, стараясь растолковать непонятливым.– Надо же учитывать зажигательные бомбы и прочее. Это во-первых. Во-вторых, все вольнонаемные из числа местных жителей должны отправиться по домам и сидеть тихо: мы не в состоянии возмещать ущерб немецким гражданам, которые могут пострадать из-за нас. Сначала передайте им все это, потом снова позвоните мне… О господи! – завопил он, повесив трубку.– Вы когда-нибудь пробовали иметь дело с этим человеком? – С кем это?
– С этим лысым болваном из аварийного отдела. С тем, что заведует всякими там болтами и гайками.
– Его фамилия Кросс.– Алан швырнул свою сумку в угол.– И он вовсе не болван.
– Он – псих,– пробормотал Шоун, сразу сбавляя тон.– Ей-богу, он псих.
– Если так, молчите об этом, иначе его назначат в управление безопасности.
– Вас ищет Ламли.
– Я не поеду,– сказал Тернер.– К черту! Я не намерен зря тратить время. Ганновер – пункт категории «Д». У них там ничего нет – ни кодов, ни шифровальной. Что я там должен делать, черт подери? Спасать сокровища короны?
– Зачем тогда вы захватили с собой свою сумку? Алан взял со стола пачку телеграмм.
– Они знали об этом митинге несколько месяцев назад. Знали все, начиная с Западного управления и кончая нами. Аппарат советников сообщил о нем еще в марте. Мы видели телеграмму. Почему они не эвакуировали сотрудников? Почему не отправили на родину детей? Наверно, нет денег. Или не достали билетов третьего класса. А ну их к чертям собачьим!
– Ламли сказал, чтобы вы пришли немедленно.
– И Ламли к черту! – ответил Тернер и сел за стол.– Не пойду, пока не прочитаю телеграммы.
– Это же сознательная политика – никого не вы возить на родину,– продолжал Шоун, развивая мысль Тернера, Шоун считал себя только прикомандированным к управлению безопасности, а вовсе не постоянным сотрудником, он рассматривал свое пребывание здесь как отдых между назначениями и никогда не упускал случая продемонстрировать свое близкое знакомство с миром большой политики.– Мы работаем, как обычно,– такова вывеска. Мы не можем допустить, чтобы нашей работе мешали какие-то сборища и беспорядки. В конце концов, Карфельдовское движение – не такая уж большая сила. Британский лев,– добавил он, делая слабую попытку пошутить,– не может быть выведен из равновесия булавочными уколами какой-то кучки хулиганов.