— На Украине. В корзиночку положили и имя написали.
— Что же, не разыскивала потом родителей?
Ковалев расспрашивал без любопытства, как бы нехотя, по долгу службы. Но чем равнодушнее делался его тон, тем доверчивее становилась девушка, охотнее отвечала.
— Да, найдешь… Может, они неправильно написали мое имя. И Яковенков этих у нас там целые деревни. В детдоме и то были три: Наташа, да Нина, да я — Тамара. И все Ивановны. Только не похожие… Все спрашивали, не сестры ли мы. Как будто мы знаем… — Она задумалась. — Да и чего уж искать, раз бросили, не нужна, значит…
— Да… История… Слушай, а ты точно знаешь? Возможно, они тебя и не бросили, а просто умерли… Или несчастье какое случилось с родителями… Может и это быть. И ты совсем зря на них так грешишь. Может так быть?
Тамара удивленно смотрела на него. Потом оживилась.
— Кто их теперь знает. Теперь ничего не найдешь. Документы в войну пожгли все… Может быть. Я же не знаю.
— Вот-вот, — обрадовался Ковалев. — Это бывает. Это со многими людьми бывает. Сама или девочки придумали, и пошло. Нашли, да еще в корзиночке! Не до революции же. Глупость какая-то. Уж скорей в чемодане… А может, как раз твои родители были очень хорошими людьми, тебя очень любили. Может, мать от родов умерла или другое несчастье какое… Нельзя же так плохо думать о людях, раз точно не убедилась. Да еще о своих родителях. Нехорошо.
Помолчали. Тамара смотрела на Ковалева растерянно.
— Не знаю… Ничего я не знаю… Знаю только, что позавчера мне восемнадцать исполнилось.
— День рождения, значит, — кивнул с усмешкой майор, будто все это горе было детское, не настоящее, о котором и печалиться не стоит. — Ну и как же ты его отметила? Весело?
Тамара поморщилась и совсем неожиданно пожаловалась:
— На вокзале Казанском. Два пирожка купила. Ириску все берегла… Съесть спокойно не дали, потащили в милицию. Загорелось им. Подписку о выезде отбирать. Так вот и провела…
— Хорошее место. Весело… — Ковалев закурил и спросил: — Значит, как попала в детдом, так в нем и жила.
— И жила! — сердито сказала она.
Ковалев курил, расспрашивал, улыбался. Платок у девушки развязался, мятые концы повисли, закрывали недовольное, сердитое лицо.
— Да сними ты эту тряпку. — Ковалев привстал и сдернул с нее платок. — И берет сними. Вот так. Симпатичная девушка, а натянула на себя черт знает что! И застегнись, сиротинушка брошенная, разнесчастная…
Он улыбнулся. Она улыбнулась тоже.
12
Тамара действительно оказалась симпатичной — круглолицая, черноволосая украинка со вздернутым носиком и пухлыми щеками. Ковалев смотрел на нее и радовался такому приятному открытию, особенно двум наивным косичкам с белыми ленточками. Они подчеркивали чистое, даже гордое выражение ее лица, которое портили только нездоровые мешки под глазами. Тамара покраснела и сидела перед ним повеселевшая, улыбаясь и смущаясь.
— Ну ладно… Что же, ты так и жила в детском доме? — спросил Ковалев. Он никак не мог погасить улыбку и перейти на деловой тон. — Хорошо там было?
— Хорошо. — Тамара помолчала. — Там у нас Ольга Николаевна была, такая хорошая заведующая. Она так всех нас любила, такая была добрая тетечка…
— Была? А где она теперь?
— Нет ее. Повесили.
— Как повесили? Кто повесил?
— Немцы. Кто же еще! За то, что увезти нас хотела. Не верите, да? Она нас в поезд грузила, а они с самолета по паровозу как дадут, он и лопнул. А из него пару, пару, просто ужас. Тогда она с Севой нас бегом в лес. Мы всю ночь там сидели. Страшно так было…
— А кто этот Сева?
— Вожатый наш. Хороший был, такой веселый, сборы все устраивал и музыке нас учил, — она помолчала и придвинулась ближе. — Потом они с Севой повели нас от немцев пешком. Только пошли, а навстречу нам фашисты… Севу по дороге связали: он забыл галстук снять. Привели нас к вечеру в детский дом, построили на линейке, и самый главный немец велел Ольгу Николаевну повесить. У нас там мачта пионерская была… На ней… Две табуретки принесли… Мы стали кричать, чтоб не вешали, заплакали, а он из пистолета как стрельнет. Ольга Николаевна велела нам молчать, жить дружно и все запоминать. А сама скорей на табуретку полезла. Встала, помахала нам, сказала, чтоб осторожными были и терпели… А сама такая молодая, симпатичная… — Тамара долго молчала, глядя сухими глазами мимо Ковалева. — Эх, да разве вы можете понять! — сказала она, очнувшись. — Если вам все рассказать… И Севу повесили. Только уже мертвого. Он в лес убежал. Убили, привезли и рядом с ней повесили. Сказали, что он партизан.