Он стоял, смотрел на знакомый затылок, на узкие, еще не развитые плечи мальчика, на вылезшие из рукавов руки, на его синеватые от жилок тонкие пальцы с прозрачными детскими ногтями, увидел, как пальцы трепетно зашевелились на грубой обойной ткани валика, и с удовольствием, со страхом услышал непривычно громкий, неровный стук своего сердца под толстым драповым пальто.
Виктор Аркадьевич медленно повернулся, приставил к стулу трость, снял шляпу, провел ладонью по лбу и волосам — новый, неизвестный и мало изящный, но облегчающий голову жест, расстегнул, пальто, сдвинул его назад, освобождая от толстого теплого драпа грудь, и сел на диван.
— Ты поедешь со мной.
Миша чуть дернул головой, но продолжал лежать на валике.
— Ты поедешь сейчас со мной, — громче и тверже повторил Виктор Аркадьевич и осторожно, неумело, но сильно приподнял мальчика за плечо. — Ты поедешь сейчас со мной в Дом звукозаписи, и я покажу тебе там, как записывают на пленку звук. Ты понял? Ты сейчас поедешь со мной. Со мной.
…Исполняя партию Онегина, Виктор Аркадьевич почувствовал неестественность традиционных жестов и поз, которые принимал на сцене годами, и, к удивлению партнеров, перед ними явился новый Онегин, не известный до этого по репетициям и спектаклям. Онегин горячий, страстный, но вынужденный прятать высокие порывы души под маской холодноватой сдержанности, приученный обществом прятать свои человеческие чувства, Онегин, который колеблется, мечется, который весь во внутренней борьбе и вот-вот готов взбунтоваться против общепринятых условностей и бросить вызов всему, что мешает человеку быть самим собой. Такая несколько неожиданная трактовка всколыхнула весь ансамбль, и заученная опера зазвучала свежо и проникновенно.
Мишу дважды брали в оперу. Там на сцене ходили люди в невиданных костюмах, с саблями на боку, вставали на одно колено, прижимали руки к груди. Миша не слушал, скучал, думал, настоящие у артистов сабли или нет, и к третьему акту уже не мог побороть зевоты. А тут простые люди в самых обыкновенных костюмах обижались, ссорились, никак не умели помириться и страдали. Особенно страдал Виктор Аркадьевич. Миша видел это. Видел его лицо, опять такое же простое, как недавно дома, когда они гладили ему пиджак. Мише становилось как-то не по себе за него, и в глаза лезли слезы. Не замечая концертных условностей, Миша тянулся вперед, напрягался и замирал. А когда вздрогнул и зашатался Ленский, бочком, опустив руки, побрел прочь, мороз пробежал у Миши по коже.
Исполнители видели состояние мальчика. Привыкшие играть перед публикой, они, забывая о микрофонах, играли и пели для него, для этого единственного зрителя.
— Ну, — после записи подходя к Мише с другими артистами, сказал Виктор Аркадьевич, — не устал?
— Нет! — Взбудораженный от пережитого, Миша все еще сидел на складном стуле и смотрел прямо перед собой.
— Посидим? — предложил Виктор Аркадьевич. Он сам был еще «в образе» и, присев, долго молчал. Потом ласково спросил: — Ты все понял? Это большая награда для исполнителей, если все понял. Очень большая!
— Я не все понимаю, — честно сознался Миша и покраснел. — Если вы с Татьяной друг друга любите, то зачем же тогда она ушла от вас к Гремину?
— Гремин — ее муж. Он делит с ней радость и горе. А я? Я ж так… Так сказать, любовь без всяких обязательств. — Виктор Аркадьевич нахмурился, спохватился: — Одним словом, сложная это, брат, история, трудная… Давай поговорим об этом в другой раз. — Он встал. — Пойдем, я обещал показать, как записывают звук. А к этому мы еще вернемся, — задумчиво повторил он.
Миша кивнул, поднялся и угодил в руки подошедшей к ним полной «Татьяне».
— Кто этот такой юный и внимательный слушатель? — спросила она. — Ваш сын?
— Нет. То есть да… — Виктор Аркадьевич почувствовал двусмысленность. — Это мой дружок, моя палочка-выручалочка, — отшутился он и потянул Мишу за руку: — Идем…
После оперы Миша казался вялым. Без особого интереса осматривал он магнитофоны, рассеянно слушал объяснения техника. Он все думал, думал… Думал об опере, о Татьяне, о Викторе Аркадьевиче, о матери. И самому Виктору Аркадьевичу надо было собраться с мыслями. Обоим не хотелось разговаривать, хотелось, чтобы ничто не мешало думать.