И вот этот день наступил. Весь день мы гуляли по городу, потом пообедали в уютном ресторанчике и не спеша направились к дому, где наверху, под самой крышей, прошли мои безумные Парижские ночи. Я посмотрела вверх, на лестницу, уходящую в небо. Вот если бы случилось чудо, и лестница никогда бы не кончалась, вот так бы всю жизнь подниматься и подниматься, держась за его руку. Но все кончается, и лестница тоже кончилась, и я вошла в его квартиру в последний раз. Я смотрела и старалась запомнить каждую деталь. Вот кровать под шелковым покрывалом, кресло с плетеной спинкой, телевизор, старинное зеркало в тяжелой раме. Странно, я никогда раньше не замечала какой темный бронзовый цвет имеет блестящая поверхность стекла.
— Оно очень старое, — сказал Эрик из-за спины — это венецианское стекло. Женщина, смотрящаяся в него всегда прекрасна.
Его руки легли мне на плечи, он склонил голову, прошелся губами по шее.
— Ты прекрасна, — шепнул он, поднимая глаза и глядя на мое отражение в зеркале.
Я повернулась и обняла его крепко-крепко:
— Это не я, это зеркало. Оно отражает то, чего нет.
Утром, стоя под душем, я пыталась запомнить каждую кафельную плитку, каждую трещинку, даже звук, с которым тонкие струйки хлестали по моему лицу.
— Сегодня я сварю тебе кофе, — решительно заявила я, появляясь на кухне. Ни слова не говоря, Эрик вылил дымящуюся гущу, только что сваренного кофе, в раковину и протянул мне турку. Он курил и улыбался, а я пыталась вспомнить, как же его варят этот кофе. Но, в конце концов, это у меня получилось, и я гордо продемонстрировала ему результат моего труда.
— Неплохо для первого раза, — одобрил Эрик.
— Почему первого? — подивилась я его догадливости.
— Целых две недели, по утрам, я варю кофе, но ты ни разу не предложила сделать это сама. Вывод, либо ты привыкла, что кофе варит мужчина, что маловероятно, либо ты его не умеешь варить вообще.
— Чего это маловероятно? — возмутилась я.
— Для того, чтобы мужчина варил тебе кофе, он должен, как минимум, у тебя быть. Мужчина, естественно, а не кофе. А его у тебя нет, во всяком случае, такого, который оставался бы у тебя ночевать.
— С чего ты решил? — нахмурилась я.
— Извини, но опыта у тебя нет, — он хмыкнул.
— И ты только сейчас об этом говоришь? — я покраснела до ушей.
— Я разве сказал, что мне это не нравится? — улыбнулся он, привлекая меня к себе.
Когда уже одетая, я вышла на крышу и последний раз окинула взглядом дивный город, мне показалось, что можно, можно вернуться, сюда, на эту крышу, к этому мужчине и все будет, как раньше. Всегда. Подошел Эрик, встал рядом и, показывая рукой в сторону Эйфелевой башни, сказал:
— С нее тоже видна эта крыша, я покажу тебе… потом. — Я молча кивнула головой. Эрик тоже помолчал, потом обнял меня и сказал: — Я хочу, чтобы мы были вместе. Всегда. Ты веришь мне? — Я опять кивнула, старательно отводя глаза. — Ты должна мне верить, — строго сказал он, крепко прижимая к себе. — Возьми это, — он снял с шеи цепочку с медальоном и надел на меня.
Такси остановилось возле кампуса. Эрик чмокнул меня в переносицу. Я улыбнулась и выскочила из машины. Еще дома мы договорились, что не будем обниматься в такси и оглядываться. Мы уже простились, сказали друг другу все, что хотели и могли. За спиной взревел мотор. Все-таки я не выдержала и обернулась — улица была пуста.
В холле меня встретила веселая компания: политрук и бледная растрепанная Вилька.
— Ну вот, я же говорю, — громким голосом заверещала Вилька, — Все на месте, никто не потерялся.
Политрук стоял мрачнее тучи. Вилька из-за его спины показывала мне кулак и хватала себя за горло, делая страшные глаза.
— А в чем дело, собственно говоря? До автобуса еще есть время, могу я погулять по Парижу в последний раз? Не тридцать седьмой год, правда ведь, Сергей Петрович? Или как?
Секунду он смотрел на меня, испепеляя взглядом, а потом махнул рукой:
— Черт с вами! Быстро по номерам, собирайтесь. Автобус через пятнадцать минут, а вы тут…, — и пошел прочь, почти побежал, бормоча на ходу: — Тридцать седьмой… да я и без тридцать седьмого тебе…ремнем по заднице… детский сад…
— Ну, ты молоток, — заявила Вилька, — «не тридцать седьмой» — обхохочешься. Вообще-то, он дядька вредный, смотри… А я-то страху натерпелась. Я ведь думала ты не придешь — останешься.
Я опустилась на кровать.
— Знаешь, если бы он сказал «останься», ни минуты бы не задумалась. Но он не сказал.