— Нет, зачем же. Серега я. Сергей, значит.
— Ну, а я Семен. Куришь?
— Когда есть.
— Ну, зараз одну на двоих засмолим.
Семен выкресал огня. В отблесках кремневых искр Сергей успел рассмотреть, что Семен круглолиц, одутловат, небрит и нечесан. Крут в плечах. Видать, покрупнее Сергея.
— А я тоже из лагеря, — раскурив самокрутку, захрипел Семен. — Только меня аж с Анапы пригнали. С-под Сукко. Слыхал, может, десант там был. Ну, нас и захлопнули. Меня контузило. Очнулся — волокут за ноги. Хотел вырваться — по башке прикладом дали. Ну и порядок. А потом с Тамани на барже перевезли. Под пулеметом. Не сбежишь. В Керчь привезли, прикинул и дал деру. А тут, понимаешь, повезло. Оказывается, сюда сестру из Варениковки вакуировали. В поварихи попала. Вот я у нее и обосновался.
Передал окурок Сергею:
— А ты, значит, из Эльтигена? Все, говоришь, легли? И у нас в Сукко все легли. Мы с капитаном Никитиным последними оставались. Не знаю, жив ли. У него еще четыре гранаты было. Но он живым не дастся. Да. Так, а что ты думаешь дальше? Полицаи из города каждый день шастают по окрестным селам. И сюда забредают. Клавка самогоном откупается. А ежели не откупится?
Сергей затянулся. Окурок ожег губы. Поплевал в руку, загасил окурок:
— Да я и сам еще не решил. А что если в гражданский лагерь податься?
— А на кой это тебе?
— Так надо ж что-то делать?
— Не понял?
— Ну, там же наши люди. Может, с кем-то и сговоримся.
— Да чихали они на тебя, эти наши люди. Жрут вареный буряк и каждый день аккуратненько ходят укрепления немцам строить. Видал я их.
— Это ты зря, Семен. Не все ж такие.
— Ну, может, и не все. А ты сунься к ним — враз выдадут.
— Нет, Сеня. Быть того не может.
— Может, и не может. А что ты-то будешь там делать? Говоришь, раненый. Куда клюнуло-то?
— Да в ногу. Ничего, терпеть можно.
— Терпеть, терпеть. Там, знаешь, как вкалывают? Чуть сачканешь — плетюганом через спину. И затанцуешь. Я наблюдал.
— Вот и поможешь…
— Чего-о? Я? Да пошел ты…
— Не лайся зазря. Может, что и выйдет.
— А ну, полезли спать. Скоро утро. Полицаи могут нагрянуть. Посмотрю, какой ты герой.
Забравшись на копну сена, ворочаясь и умащиваясь, Семен не переставал бубнить:
— Герой! Видали мы таких. Завтра утром сам поглядишь на этих тупых скотов, поймешь. Люди! Какие они люди? Скотина и есть скотина.
— А пленные?
— Шо пленные? Там порядок военный. Строем на работу, строем с работы. По три раза пересчитывают. Поштучно. А чуть отстал — др-р! — и готов.
— Но попасть-то туда можно?
— Да ты никак чокнутый? Ты ж оттуда! — Семен, слышно, даже сел на сеновале: — Не пойму я тебя, паря. Нет, не пойму.
Помолчали. Вдруг Семен зашуршал сеном, пододвинулся к Сергею:
— Слышь, Серега, чи как там тебя? А ты, может, не того… С заданием каким, а? Ты не таись! Я — могила.
— Спи, Сеня. Какое там у меня задание. Да и бежал я из другого лагеря — из-под Опасной. Так что просто недобитый солдат. А людей жалко. Наши же. Не виноватые, что их в скотов превратили.
Семен помолчал. Отполз:
— Ну-ну. Ладно. Утро, говорят, виднее ночи.
Сергей промолчал. Не станешь же этому Семену рассказывать, что немцы в Крыму специально и спешно сформировали из предателей кавалерийские и моторизованные части якобы для борьбы с партизанами, а на самом деле — для карательных акций против мирного населения. Что все работоспособное мужское население согнано в концлагеря и брошено на сооружение оборонительных линий на Акмонае, в районе Турецкого вала, Джанкоя, Судака, Феодосии, Симферополя, Балаклавы, Евпатории, и все потом будут расстреляны. Что добрая половина этих позиций заполняется смертниками из «Русской освободительной армии», что на них не особо полагаются, запугивают расправой энкавэдэ и этим хотят заставить драться против большевиков до последнего патрона. Что среди них агенты «Цеппелина» вербуют шпионов, диверсантов, отбирают людей для разведшкол.
Если бы он мог все это рассказать, Семен понял бы, почему Сергею надо попасть в лагерь и попытаться спасти и тех и других, а может быть, и чье-то оружие повернуть против гитлеровцев. Но не расскажешь.
Утром их разбудила Клавдия. При солнечном свете Сергей рассмотрел молодую женщину. Низенькая толстушка со строго сведенными черными бровками, она всеми силами старалась казаться суровой и неприступной. И у нее бы это вполне получалось, если бы не лукавые ямочки на свежих щечках. «Интересно, — подумал Сергей, — как она умудрилась сохранить такие щечки?»
— А слазьте, уже козу подоила, молока принесла, хлеба.
Сергей хотел лихо скатиться с сеновала и вдруг не сдержал стона. И ведь не раненая, а подвернутая нога такой болью ударила то ли в голову, то ли в сердце, что потемнело в глазах.
— Ты шо? Как тебя, Серега, чи что ли? А ну покажь ногу!
— Да не надо. Это я спросонья, — простонал Сергей.
— Ото ж я бачу, шо спросонья. Давай, кажу, ногу!
Сергей вынужден был спустить левую ногу, простреленную осенью. Клева оказалась не такой простушкой, как могло показаться.
— От же не бреши. Эта нога у тебя вже почти здоровая. Покажь, что на другой.
Сергей начал сердиться:
— Отстань. Тоже — сестра милосердия.
— Сестра не сестра, а ногу покажь. Ну!
— Ты чо до человека пристала, смола, — вступился Семен. — Показал же рану?
— А тебя не касаемо.
И вдруг не по-женски сильными руками рванула Сергея за правую ногу.
— Да что ж ты, дура! — заорал Сергей.
— Тю-тю. Старших слушать надо. Где ж так подвернул-то ногу? Да не бреши. Я ж тебя наскрозь вижу. Може, скажешь, с брички неудачно сиганул? Та не надо, не бреши. Я сама в клубе занималась. Целых пятнадцать прыжков. И значок есть.
Семен, силясь понять сестру, даже рот разинул. Клава зыркнула на него, прыснула:
— Мухоловку закрой, Сема.
— А иди ты. Впервой мужика увидела и вже заигрываешь. Бисова вертихвостка.
— Ладно, Сеня, кончай ругню. Помоги мне лучше. Вишь, человеку ногу разнесло.
Нога у Сергея действительно распухла. И стать он на нее не мог. Это и злило, и пугало: а вдруг надолго? Помнил наставление инструктора: «Берегись растяжения — на всю жизнь мучение. Лучше перелом».
Между тем Клава действовала быстро и сноровисто. Она куда-то сбегала, принесла какой-то жидкости, намочила ею чистую тряпицу, обмотала ногу. Пояснила:
— Ничего, полегчает. Это я виноградным уксусом тебе вроде компресса сделала. Полежи. Знаю. У меня такое было. Пара дней — и пройдет.
— И все у тебя, понимаешь, было, — ворчал Семен. — И все, понимаешь, пройдет через день-два. Куды ж, бывалая.
— А ты, Сенечка, помолчи. Что бы ты без меня делал? Тоже мне, мужик.
— Ну-ну, ты язык-то не распускай.
Брат и сестра продолжали беззлобно препираться. Потом долго о чем-то шептались. Сергей, почувствовав облегчение в ноге, молча вытянулся на сене.
Неожиданно Клавдия прикрикнула на Семена:
— А ну цыть. Кажись, злыдни прутся.
Издали, с улицы, донеслись неясные грубые голоса. Кто-то по-жеребячьи заржал.
— Точно. Полицаи. А, чтоб вам повылазило. Опять самогон потребуют. А у меня ж еще и бражка не переиграла.
Клавдия низко на лоб надвинула какой-то замызганный платок, повязала его нелепо огромным узлом под подбородком и сразу стала похожей на некую занехаянную пожилую бабу. Старая, вылинявшая, латаная юбка по-цыгански спускалась из-под рваного домодельного кожушка почти до стоптанных вкривь и вкось огромных опорок, закрывавших ноги выше щиколоток. Сергей невольно усмехнулся: «И этой дивчине — тридцати нет». Однако Семен наставительно прохрипел вслед пошлепавшей Клавдии:
— Ты там того… Клавка. Не очень, знаешь. Полицаи — они и есть полицаи.
Не оборачиваясь, сестра отбрила:
— Молчи да дышь — так будет барыш. Тоже мне наставник нашелся. Сопли утри.
— Ну-ну! — пригрозил Семен и пожаловался Сергею: — Разница-то в годах всего шесть лет, а старует. Куды там. — И уже тише, раздумчивее: — Мне было десять лет, когда маманя померла. Это в тридцать третьем. Когда «саботаж» ломали. А наш район на «Черной доске» оказался. Ну и мерли как мухи. Да шо тебе рассказывать. Ты сам-то городской чи станичный?