Выбрать главу

Он начал свои расспросы, из которых я долгое время почти ничего не понимал, как это нередко бывает с не посвященными в то, что волнует собеседников.

Слушая, я наблюдал за молодой хозяйкой. Рассеченный у левого виска маленьким шрамом гладкий, чуть выпуклый лоб, красивые скулы, решительная складочка у нежного рта и то особенное выражение доброты и покоя в глазах, которое так часто бывает у женщины, ставшей матерью, — все это невольно вызывало искреннее расположение к ней.

В это время хлопнула наружная дверь, и минуту спустя в комнату вошла, борясь с одышкой, полная пожилая женщина с продуктовой корзинкой, из которой торчали зеленые султаны петрушки.

— Познакомьтесь — Мишина мама! — сказала молодая хозяйка.

— Значит, и вы нашлись! — заметил полковник, назвав себя. — А то сын, помнится, все огорчался.

— А я и не терялась никогда, — весело возразила женщина. — Тут мы и жили — в лесу под поселком, пока не освободили нас, как раз четырнадцатого ноября — будто теперь помню:

Она широко улыбнулась, показывая ряд светлых молодых зубов.

— По-моему, не я тогда потерялась, а он, Ми-шутка мой! Почти четыре месяца не виделись. Ведь он у меня за это время и под бомбу попал, и из плена бежал, и в Красную Армию записался, и даже невесту себе приглядел! Вот и оставляй их одних, детей-то наших!

Мы все начали смеяться.

Скоро явился и Смолинцев — молодой, с обветренным мужественным лицом, с двойным рядом орденских ленточек на гимнастерке.

Он горячо обнял полковника, поцеловал жену и мать.

Было видно, что все они сильно и горячо рады общей встрече.

Потом, после ужина, долго за полночь, потянулись бесконечные разговоры. Передо мной постепенно вырисовывалась история, связывающая полковника с его друзьями. Вновь повеяло неостывшим пламенем юности, горячим и тревожным дыханием трудных, военных дней. А за всем этим выступала живая судьба людей, их сердца, стремления и надежды.

На стене висел портрет мужчины в строгом черном пиджаке, гладкоголового, с выразительным умным взглядом из-под пенсне.

— Удивительный человек был ваш отец, — сказал полковник, глядя на портрет. — А я, признаться, до тех пор, пока не сбросили атомную бомбу на Хиросиму, не очень-то верил этому немецкому лейтенанту, — впрочем, свои сомнения я держал строго при себе.

— А ты как в смысле учения? — спросил полковник.

— Вот подумываем с Тоней насчет института. Армию жалко бросать, а то бы физикой занялся, разумеется, ядерной.

— Значит, он в тебе все-таки заронил искру, этот Клемме, так, кажется, его звали? — усмехнулся полковник. — Кстати, — продолжал он, — у немцев, стало быть, ничего так и не получилось с атомной бомбой? Не сумели, слава те господи!

— Да, большинство немецких ученых-ядерников покинули страну. И потом все это оказалось значительно сложнее, чем думали вначале. Я специально интересовался: кое-что немцы начали, но были еще, как говорится, на полпути к цели. Наши продвинулись дальше.

— Выходит, для нас тогда эта тайна не была такой уже новостью?

— Да ведь тут многое весьма относительно, — подумав, сказал Смолинцев. — У нас были еще до войны свои мощные циклотроны и прочая техника, но наши ученые не ставили перед собой военных целей, хотя цепная реакция отнюдь не была для них тайной. Что же касается Клемме, то его порыв к нам, в нашу страну, имел для нас большой смысл: всегда важно узнать, что делается в лагере врага. Мне до сих пор больно при мысли, что Клемме не остался в живых. Судя по некоторым запискам, которые у него были найдены, это крупный ученый. Его гипотезы простирались много дальше тогдашнего уровня атомной науки. Но он не верил в счастливое будущее человечества, а без этого ученому нельзя ни успешно трудиться, ни вообще жить.

На рассвете мы с полковником вернулись на аэродром.

Небо было ясным, самолет (поднялся навстречу заре и несколько часов подряд летел, не меняя высоты.