В Москву я приехал за несколько дней до нового — 1939 — года. В столице была оттепель, моросил дождь, прохожие жались к мокрым стенам домов, спасаясь от грязной воды, которую разбрызгивали мчавшиеся машины. Человеку, прожившему несколько лет в Сибири, с её крепкими, но сухими морозами, это было невыносимо, и я очень жалел, что позволил уговорить себя сменить Омск на Москву.
И работа, с которой я познакомился в первые дни нового года, не очень пришлась по душе. Заведующий иностранным отделом Ф.И. Шпигель поручил мне заниматься Германией и немецкой прессой вообще (газеты на немецком языке выходили в столицах почти всех стран Восточной и Юго-Восточной Европы). Я должен был помогать Л. Кайт, которая долгое время была корреспондентом «Известий» в Берлине. Хотя удостоверение иностранного корресподента и советский паспорт избавили её от жёстких репрессий, каким нацисты подвергли германских евреев, Кайт, вышедшая из их среды и тесно связанная с ними, была потрясена чудовищным обращением с близкими или хорошо знакомыми ей людьми. Неожиданное и необъяснимое превращение сентиментальных, вежливых, законобоязненных и любящих порядок бюргеров в кровожадных садистов, погромщиков и грабителей раздавило и парализовало её, и она не могла прийти в себя, даже оказавшись в Москве, под защитой своей новой родины.
Чувство враждебности, какое испытывали все советские люди к фашистскому режиму, беспощадно подавлявшему прогрессивные народные силы внутри Германии и проводившему наглую агрессивную, прежде всего, антисоветскую политику за её пределами, мало способствовало желанию получше познакомиться с жизнью страны, повседневно следить за действиями её правительства. Тем более что и возможности такого ознакомления были весьма ограничены.
Помимо служебного вестника ТАСС, очень скромного по объёму, и записи сообщений, которые передавались иностранными телеграфными агентствами по радио, источниками нашей информации были зарубежные газеты. Получая наиболее важные издания воздушной почтой, а другие — обычной, международники старательно изучали их, составляли по ним обзоры, писали статьи, «собинфы», то есть собственные информации, и делали многочисленные выписки, рассчитывая использовать их в близком, отдалённом или совсем далёком будущем. У моего соседа по комнате, обозревателя по Западной Европе А. Яновского этими выписками были забиты ящики стола и несколько продолговатых картонных коробок на подоконнике и в шкафу. Показав мне в один из первых дней свои ящики и картонки, он назидательно объявил:
— Хочешь быть хорошим международником — делай выписки и копи.
Человеку, только что переведённому в иностранный отдел, было не совсем ясно, какие выписки делать и как много надо копить, чтобы стать «хорошим международником».
— Выписывай всё, что покажется интересным, — посоветовал Яновский. — Это же — кирпичики, из которых потом будешь складывать статьи, а может быть, и книги.
— Даже книги?
— Да, и книги. — Помолчав, Яновский уточнил — Конечно, одни выписки книгу не сделают, но и без них книги не напишешь.
— В Омске, а до того в Чите, я вёл, хоть и не очень регулярно, дневник, — признался я. — Но там я записывал встречи и разговоры с людьми.
— Дневник и выписки хорошо дополняют друг друга, — сказал мой многоопытный сосед. — Только трудное это дело — вести дневник постоянно. Я много раз начинал, но вскоре бросал, потом снова начинал и опять бросал…
Новоиспечённому «международнику» захотелось превзойти своего знающего уже известного соседа хотя бы в этом: я дал себе слово не только делать выписки, без которых действительно нельзя обойтись, но и вести дневник, записывая по горячим следам, вернее, по последним сообщениям, суть событий, важных международных актов, правительственных заявлений, речей, просто интересные факты и даже наиболее яркие, образные выражения. К сожалению, я нарушал своё слово почти так же часто, как заядлые курильщики нарушают клятвы бросить курить: вёл дневник, пока хватало терпения, бросал и снова брался за него, чтобы какое-то время спустя снова бросить, а затем возобновить записи. Часто сами события заставляли браться за перо и доставать толстую общую тетрадь, лежавшую в большом ящике моего стола, а речи и заявления обязывали делать торопливые выписки на квадратах тонкого картона или бумаги, которые постепенно заполняли другие ящики.
И хотя область моих интересов была чётко очерчена — Германия с уже захваченной ею Австрией — в Берлине переименовали страну в Остмарк — и Юго-Восточная Европа, — я старался улавливать и записывать всё, что касалось действий Германии не только в этом районе, но и в других направлениях. Берлин стал эпицентром международных потрясений, волны которых расходились, хотя и неравномерно, по всей Европе, а также вызывали политические колебания разной силы и за её пределами. Обильная информация, какая публиковалась в многочисленных и многостраничных германских газетах, а также передавалась германскими информационными агентствами, была сугубо тенденциозной, односторонней, поэтому ради элементарной «сбалансированности» приходилось записывать также сообщения телеграфных агентств и газет других стран.