— Иван Маркович, вот лично вы, что делали по заданию организации?
— Я-то? Принимал от приезжих людей революционные книжки, брошюрки и листовки, хранил их в тайнике… В сенцах у меня был сделан потайной погребок, хитро упрятанный, — пояснил Урядов. — С поручениями руководителя кружка Федора Ивановича ездил в соседние села, там встречался с сочувствующими нам людьми… А по правде сказать, и рамзайские, и крестьяне соседних сел помогали нам. Был такой план: раздобыть оружие и подняться против местных властей. Хотели разгромить усадьбу тужиловского помещика Протасьева. Казалось, все идет как по маслу. И вдруг припожаловали жандармы, и тут началось… Федору Ивановичу Давыдову тогда удалось скрыться, почти все члены кружка были арестованы. Меня тоже заграбастали…
Иван Маркович улыбнулся, вспоминая о далеком прошлом, и продолжал:
— В Рамзае был стражник, по фамилии Селиверстов, отчаянный зверюга и пьянчуга… Вот он меня арестовал. «Попытаешься бежать — пристрелю!» — пригрозил заплетающимся языком. И все-таки я убежал…
— Расскажите, Иван Маркович, как это удалось вам?
— Удалось нехитро. Ведет меня стражник по селу, а сам качается, как поплавок на волнах. Ну, мужики сообразили, в чем дело. Окружили Селиверстова и стали вроде бы допытываться, кого и за что арестовали? Я воспользовался этим и убег… Кому-то еще удалось скрыться, кого-то жандармы не тронули — должно, не всех поименно назвал доносчик…
После этого случая мы стали осторожнее: вместе не собирались, каждый действовал на свой страх и риск. Лет семь, надо думать, продолжалась такая строгость и активных выступлений не было. Наверное, за год до начала войны, стало быть в тринадцатом году, в Рамзай возвернулся Федор Иванович Давыдов и опять стал собирать свое поредевшее войско из тех немногих, кто оставался в селе. Но кто-то опять выдал Давыдова. Его снова арестовали на станции Рамзай, зверски избили; так измолотили, что вскорости он скончался от тех побоев… Еще вспомнил: членами нашего кружка были Михаил Портнов и Никифор Юматов — оба они из Мастиновки, их сослали в Сибирь, по слухам, они там и осели на жительство… В Мастиновке и сейчас живет брат Никифора — Сергей Леонтьевич Юматов, мой дальний сродственник. С ним тебе надо поговорить, мужик он надежный.
— Спасибо! Иван Маркович, вы знали Пилатова?
— Евдокима Григорьевича? Знал, даже хорошо знал.
— Он не был членом революционного кружка?
— Нет, не был. Что за человек? Как тебе сказать? Услужливый, веселый, одним словом, мужик компанейский. С жандармами? Кто ж его знает, ничего не могу пояснить. В селе шел разговор, что Пилатова уже в советское время два раза арестовывали, но вскорости освобождали. За что сажали и почему выпускали, это вам лучше знать, — сказал старик с доброй улыбкой.
Попрощавшись с Урядовым, Прошин пошел в сельский Совет. Пожилая, болезненно-худая женщина, секретарь Совета, полистав похозяйственные книги, сказала, что из тех, кто нужен Прошину (он назвал членов революционного кружка, о которых рассказал Урядов), в Рамзае никто не значится. Расспросив, как пройти на Мастиновку, Прошин решил сходить туда, чтобы встретиться с Сергеем Леонтьевичем Юматовым.
III
Погожий майский день клонился к закату, но солнце еще приятно пригревало. Заросший травою-муравою проселок вывел Прошина к реке. Здесь малым ручейком начинается Пензятка. Ему нужно было идти берегом реки, никуда не сворачивать — так объяснила секретарь Совета.
Прибрежные вербы покачивали желтыми пушистыми сережками, похожими на только что вылупившихся цыплят. В густых зарослях перекликались сороки, над золотистыми цветами мать-и-мачехи жужжали пчелы.
На душе у Прошина было светло и радостно. Вспомнились встречи с Анечкой в такие же вот весенние дни. Быстро летят годы. Теперь сыну Юре уже пять лет, а Анечка ждет второго ребенка.
Василию хотелось, чтобы родилась дочь: дочери нежнее, ласковее, да и в старости не оставят одиноких родителей. А сыновья разлетятся по белу свету, своими семьями обзаведутся.
«Взять хотя бы меня, — кольнула мысль. — Больше пяти лет не был в отчем доме. Как там отец, братья, сестренка? Нет, девочки все-таки понадежнее». Василий не сетовал на жену за то, что давно не был в Атемаре, сам во всем виноват: все дела, дела…
Его размышления прервал заяц, перебежавший дорогу. Он не торопился и не оглядывался, будто догадывался, что этот мирно настроенный человек не сделает ему зла. «Заяц перебежит дорогу, к несчастью», — с улыбкой вспомнил Прошин народное поверье.