— Наташа, что с тобой? О чём ты?
Столетов подошёл к ней, поднял её голову, прижал к своей груди, а глаза его бегали беспокойно по письменному столу, рука даже машинально прижалась к левому боку сюртука, где в кармане лежал ключ от всегда запертых ящиков письменного стола. В голове его мелькало подозрение: не прочла ли она писем стариков или его ответы матери, полные жадного любопытства к мельчайшим подробностям жизни разных местных невест? Не узнала ли она?.. И он, держа в своих больших, широких руках её маленькие, покрытые холодным потом руки, продолжал допрашивать:
— Ну, что? В чём дело? Скажи.
Наташа подняла ресницы, мокрые, слипшиеся стрелками, и её влажные, тёмные глаза с напряжённым вниманием остановились на светлых, часто мигавших глазах друга.
— Стёпа, это так хорошо, что мы повенчались, так хорошо! Видно Бог пожалел меня… Я… беременна.
Столетов отшатнулся, выронил её руки, побелел и широкими глазами глядел на неё с нескрываемым страхом.
— Что ты?.. Кто тебе сказал? Разве ты убеждена в этом?
Наташа смеялась странным, деланным смехом.
— Какие ты задаёшь вопросы! Если бы ты больше приглядывался ко мне, то заметил бы, как я изменилась за последний месяц! Наконец, ведь, сколько раз при тебе со мной были болезненные припадки, именно такие, которые могли бы навести тебя на мысль… Вчера я была у известной докторши-акушерки, она мне сказала, что уже три месяца; к октябрю надо будет ждать, ах, всё это не то… Приласкай меня, утешь, скажи, что ты рад, что теперь на каникулах переговоришь с родителями, и что наш ребёнок, с самого дня рождения будет принят в семью; лучше всего было бы, если бы ты написал теперь же обо всём, дождался ответа и взял бы меня с собою.
Столетов ходил по комнате, стараясь глазами не встречаться с женой. От её слов перед ним рушилась вся та очаровательная перспектива этого лета, которую он предвкушал уже: приехать туда в свой город, в мундире путейца, первым завидным женихом, флиртовать, ухаживать, танцевать, устраивать пикники и уехать оттуда свободным, но убеждённым, что стоит протянуть руку и в неё вложат и приданое, и любую ручку из лучших невест… Это так льстило его самолюбию, так тешило его ещё юношескую фантазию, и вдруг возмутить весь этот муравейник, вызвать в нём недоброжелательство, насмешки, не только в отношении его, молодого студента, давшегося в ловушку, но и его родителей, так гордившихся своим разумным сыном. Привезти всем напоказ вдову, с ребёнком от первого мужа, старше себя и теперь такую некрасивую, беременную… Нет, это было невозможно, этого он прямо был сделать не в силах! Ходя по комнате, он искал слов, которыми мягко и убедительно мог всё это высказать Наташе. Все тётушки, бабушки, мечтавшие по своему о его брачной карьере, имевшие в запасе каждая свою претендентку… — нет, это было ужасно!
Мысль о своём ребёнке, конечно, не шевельнула в нём никакой струны; даже напротив, это маленькое, незнакомое существо возбуждало в нём озлобленность, потому что теперь уже отнимало от него то, что он считал дорогим, ради чего, как ему казалось, готов был на все жертвы, т. е. — женщину-любовницу, страстную, весёлую, красивую, грациозную. Перед ним теперь уже было не то существо, и в глазах Наташи он видел что-то новое, пугавшее его: это была уже гордость матери и решимость защищать права ребёнка так, как она никогда бы не сумела защищать своих собственных.
Целый час Столетов убеждал Наташу и не убедил ни в чём. Она только покорилась его решению ехать одному, подготовить понемногу родных и приехать осенью с матерью, как, впрочем, это решено было и раньше, до выдвинувшегося вопроса.
После этого объяснения Столетов заторопился отъездом. Наташа, как бы освоившись со своим положением, снова стала весела и деятельна; она нашла слова и ласки, пробудившие в муже чувство нежности не только к ней самой, но и отчасти к будущему маленькому гостю.
Столетов уехал, и самым тяжёлым, что было, — это взятое им с неё слово писать не чаще двух раз в месяц и ни в одном письме не допускать никакого намёка, никакой правды на их отношения.
— У нас семья патриархальная, — говорил он, — и… не особенно… литературная, всегда может случиться ошибка, по которой письмо моё отнесут или к бабушке, Стапаниде Прохоровне, или к отцу, который в поспешности распечатает письмо. Нас всего пять человек из нашего города, приехавших поступить в высшее учебное заведение, в Киев, в Москву и в Петербург. Наших отцов осуждали все за их смелость, не определить сыновей по своим заводам и фабрикам, по окончании гимназического курса, и дозволить им учиться на степень юриста или инженера, и из этих пяти уже двоих со второго курса вернули домой, так как они свободно выучились подписывать векселя; теперь на меня и на двух сыновей пароходовладельца Игнатьева, так сказать, глядит весь город, всем интересно, что из нас выйдет, и потому, до окончания курса… — он запнулся, потому что Наташа схватила его за руку: