Кэрри Доу надула губы и кивнула. Она глядела в пространство — мимо меня, мимо своего мужа, в точку где-то на стене. Отпила чаю — со звуком, напомнившим шелест осенних листьев.
— Это он вас послал? — спросила она наконец.
— А? Кто?
Она обернулась, устремив на меня взгляд своих холодных зеленых глаз:
— У нас больше ничего не осталось, мистер Кензи. Передайте ему это, будьте любезны.
Очень медленно я произнес:
— У меня нет ни малейшей идеи, что вы имеете в виду.
Она усмехнулась — очень тихо, словно звякнула музыкальная подвеска:
— Да все вы понимаете.
Но доктор Доу возразил:
— А может, и нет. Может, и нет.
Она взглянула на него, а затем они оба уставились на меня. Только сейчас я заметил в их глазах вежливую лихорадку, и от этого зрелища мне захотелось выскочить из собственной кожи, выпрыгнуть из окна и, стуча костями, рвануть куда подальше.
Доктор Доу сказал:
— Если вы пришли не вымогать деньги, мистер Кензи, то зачем?
Я обернулся к нему. В мягком свете, заливавшем кабинет, он выглядел больным.
— Я не уверен, что все, что произошло с вашей дочерью за несколько месяцев до ее смерти, было случайным.
Он наклонился вперед, предельно серьезный:
— Что, «интуиция» взыграла? «Нутром чуете», Старски?[7] — Глаза его снова лихорадочно заблестели, и он откинулся на спинку кресла. — Я даю вам сорок восемь часов, чтобы раскрыть это дело. А если не сможете, то к зиме будете патрулировать Роксбери. — Он хлопнул в ладоши. — Ну как, убедительно получилось?
— Я просто пытаюсь понять, почему ваша дочь погибла.
— Она погибла, — сказала Кэрри Доу, — потому что была слабой.
— В каком смысле, мэм?
Она тепло улыбнулась мне:
— В самом прямом, мистер Кензи. Карен была слабой. Одна проблема, другая, вот она и сломалась. Моя дочь, мой ребенок, была слабой. Ей требовалась постоянная поддержка. Она два десятка лет наблюдалась у психиатра. Она нуждалась в ком-то, кто держал бы ее за руку и повторял ей, что все будет хорошо. Что мир работает как надо. — Она подняла руки, словно желая показать: «Que sera sera».[8] — Но мир не работает как надо. Карен узнала это на собственной шкуре. И ее это раздавило.
— Проводились исследования, — сказал Кристофер Доу, склонив голову в сторону жены, — которые показали, что суицид по сути — пассивно-агрессивный акт. Не слышали об этом, мистер Кензи?
— Слышал.
— То есть человек не столько хочет убить себя, сколько желает причинить боль своим близким. — Он долил чаю себе в чашку. — Посмотрите на меня, мистер Кензи.
Я посмотрел.
— Я интеллектуал. И благодаря этому достиг успеха в жизни. — В его темных глазах блеснула гордость. — Но, будучи человеком значительного интеллекта, я, возможно, не так восприимчив к эмоциям окружающих. Возможно, что я мог бы гораздо лучше поддерживать Карен, пока она росла.
Его жена сказала:
— Ты прекрасно со всем справлялся, Кристофер.
Он отмахнулся. Ввинтился взглядом в меня.
— Я знал, что Карен так до конца и не смирилась со смертью своего биологического отца. И — да, возможно, мне следовало активнее доказывать ей свою любовь. Но никто не совершенен, мистер Кензи. Никто. Ни вы, ни я, ни Карен. А жизнь полна разочарований. Так что не сомневайтесь, нас всю оставшуюся жизнь будет мучить совесть, что мы могли бы больше сделать для своей дочери, но не сделали. Однако угрызения совести — продукт для внутреннего потребления. И эти сожаления — только наши. И потеря — только наша. И чего бы вы ни добивались, я могу прямо сказать вам, что нахожу вашу затею довольно жалкой.
Миссис Доу сказала:
— Мистер Кензи, можно вас спросить?
Я посмотрел на нее:
— Конечно.
Она поставила чайную чашку на блюдечко.
— Дело в некрофилии?
— Что?
— Этот ваш интерес к моей дочери. — Она протянула руку и провела пальцами по поверхности кофейного столика.
— Э-э, нет, мэм.
— Вы уверены?
— Абсолютно.
— Так в чем же тогда дело?
— По правде сказать, мэм, я и сам толком не знаю.
— Пожалуйста, мистер Кензи! Хоть какая-то идея у вас должна быть. — Она разгладила подол своей рубашки. Внезапно я почувствовал себя крайне неловко. Стены комнаты словно сжались вокруг меня. Я ощущал собственное бессилие. Ну как я мог в нескольких словах описать желание исправить зло, жертве которого уже ничто не поможет? Как объяснить внезапные порывы, которые направляют, а зачастую и определяют нашу жизнь?
— Я все еще жду ответа, мистер Кензи.