— Подойди только,— разобью вдребезги!..
Одним словом, вражда, существовавшая некогда между Иваном Ивановичем и Иваном Никифоровичем Гоголя, ровно ничего не значит против той, которая существует между Кондеем Ильичом и Михаилом Васильичем.
— Что это вы, сударь мой, рассказываете! позвольте вам заметить,— промолвил толстяк с заметным неудовольствием,— где вы видели таких помещиков?..
— Если вам не угодно верить, что во всём этом не прибавлено ни одного слова, не выдумано ни одной черты,— не хотите ли сделать мне честь отправиться со мною ко мне в деревню; мы отсюда всего шестьдесят вёрст; нам даже, может быть, по дороге; я сочту за особенное удовольствие познакомить вас с Кондеем Ильичом и Михайло Васильичем; пожалуй, познакомлю вас и с другими, которые ни в чем им не уступают… Господа,— промолвил маленький рассказчик, обратись к нам,— неужто вы также не даёте веры моему рассказу? Неужто вам не случалось встречать таких помещиков, как мои соседи?
Господин в коричневом пальто верил совершенно; мало того: он насчитал до десятка Кондеев Ильичей в своём уезде; я с своей стороны вызвался познакомить присутствующих также с десятком лиц, которые шли совершенно под стать героям, описанным рассказчиком.
— Может, и есть такие, только я не видал, не приводилось!..— пробормотал толстяк.— И наконец, какие же это помещики?.. так, мелюзга какая-то…
— Конечно, мелюзга, но всё же они помещики!..
— Семь душ всего! какие помещики! — упорствовал толстяк,— это тоже мелочь, которую вот этот ваш Гоголь описывал… они не идут в счёт…
— Ну, нет: сосчитайте-ка их,— куш выйдет порядочный! — перебил господин в коричневом пальто.— А вы Гоголя читали? — перебил он.
— Читал; так же всё преувеличивает и во всём прибавляет… Таких людей, как он описывает, никогда не было…
— Ну, этого опять также нельзя сказать! — подхватил господин в коричневом пальто, который обращался теперь к толстяку неохотно и явно раздражался, когда говорил с ним.— По-моему, напротив, нельзя не согласиться, что Гоголь не только не увеличивал, но даже смягчал, значительно смягчал каждое лицо, которое описывал; это особенно относится к помещикам. Выставляя Собакевичей и Ноздрёвых, он, если смею так выразиться, берёт только одну сторону своих героев; они гадки и пошлы, как частные личности. Описывая нашего брата, русского помещика,— одной этой стороны мало. Представьте себе, во сколько раз Собакевичи и Ноздрёвы показались бы гаже, если б Гоголь захотел выставить их не только как мужей, отцов семейства, словом, как частных лиц,— но ещё и как помещиков? Всякий из нас помещик. В этом отношении мы находимся в исключительном положении; положение это так тесно вяжется с нашим существованием, от него в такой зависимости наша жизнь, что, описывая одно, необходимо коснуться другого, чтобы описание было полно. Я могу быть отличным отцом и скверным помещиком; примерным мужем и, из любви к жене, разорять крестьян, покупая жене шляпки и шали, и т. д. Гоголь не трогал этой стороны своих героев по многим причинам. Выставь-ка он Собакевича и Ноздрёва как помещиков,— они, может быть, превратились бы в злодеев; Гоголю не хотелось этого… Мне, признаться, всегда жаль, что он не делал этого… Повторяю: наша жизнь слишком тесно связывается с этим помещичьим положением, оно играет в нашем обществе слишком большую роль, чтобы можно было упускать его из виду, описывая нашего брата! По-моему, невозможно даже иметь верного понятия о ком-нибудь из нас, не руководствуясь в отношении друг к другу таким соображением или, пожалуй, пословицей: покажи на деле, каков ты помещик, и я скажу тебе, что ты за человек!
— Совершенно справедливо! — подхватил маленький господин,— именно: дай мне только понять, каков ты как помещик,— и я скажу, что ты за человек! присовокупил он, украдкою взглянув на толстяка.— Но послушайте, хотя я скажу теперь общее место, истину, давно уже всем известную: заслуга Гоголя останется всё-таки неизмеримо огромна! Уже одно то, что он внёс в нашу литературу правду! — правду, которой до него не было и которая не мешает Гоголю быть великим поэтом! Положим, выставил он частных лиц, как вы говорите, но зато как поразительно они верны в смысле общечеловеческом! Что ни лицо — то тип! Он точно собрал всю нашу братью, разделил по кучкам, каждую кучку посадил в особую клетку и сказал: это Собакевичи, это Маниловы, это Чичиковы и. т. д.,— просто клеймо положил! Многие до сих пор ещё не любят Гоголя именно, кажется, за эту сортировку! У меня, например, тысяча душ, я задаю обеды, задираю свой глупый нос, кричу на выборах; Гоголь объяснил каждому, что я не кто другой, как Собакевич; меня иначе не зовут, как Собакевичем; согласитесь, это очень ведь неприятно!..— добавил маленький господин, засмеялся и снова бросил косвенный взгляд на толстяка, который сидел, мрачно насупив брови, и дышал особенно тяжело как-то,— но мы, однако ж, далеко зашли, господа! Позвольте кончить мою историю. Кондей Ильич и Михайло Васильич, точно так же, как жены их, свояченицы, тёщи и проч., чрезвычайно между тем заботились о том, как думают и что говорят об них соседи; дома дрались они, как какие-нибудь бойцы и мясники; вне дома оба лезли из кожи, чтобы казаться настоящими помещиками. С семьёй и девятью душами не уедешь далеко по части важности; тщеславие — плохая пожива! Для поддержки общественного мнения Кондей Ильич держит пару кобыл, на которых подкатывает к церковной паперти или является на ярмарки со своим семейством; у Михаила Васильича одна только лошадь и вместо тарантаса тележка; но к тележке своей приделал он складные подножки, как у тарантаса, и выкрасил её тёмно-бурой краской; на лошади щегольская сбруя, с медною оковкою, которая так сияет на солнце, что решительно ослепляет глаза. Оба на ярмарках и на городских праздниках поминутно выходят из своих экипажей, забегают на видные места и кричат кучеру: «Эй, подавай!» Особенно надо любоваться Кондеем Ильичом и Михаилом Васильичем, когда они входят в церковь, сопровождаемые своим семейством. Кондей Ильич, гордо, важно проходит всегда мимо помещиков; нужно видеть, как, ведя своё семейство, расталкивает он вправо и влево народ, заслоняющий дорогу, и с каким озабоченным видом говорит: «Посторонись! посторонись!» Михайло Васильич ведёт себя гораздо деликатнее: при входе в церковь он оставляет семью, протискивается к каждому помещику и, всё равно, знаком ли он с ним или нет, протягивает наотмашь руку и осведомляется о здоровье. Он старается внушить всем, что он свой брат. Он и жена его ведут тесную дружбу с дьячком и дьяконом, нарочно с тою целью, чтобы в конце обедни им время от времени подносили просвиру. Когда в первый раз удостоились они этой чести, жена Кондея Ильича вошла тотчас же в теснейшие сношения с попадьёй; теперь просвиру подносят как жене Кондея Ильича, так и жене Михаила Васильича.