Не заметил, когда уснул, а проснулся оттого, что надо мной стоит дядька Антон, высокий-высокий, и странно на меня смотрит, будто я был только
что мертвый и вдруг ожил. За спиной у него широко-испуганные глаза тетки Лины, а за ней - бездонный черный проем распахнутой в ночной парк двери, как-то ухитрился дядька тяжелую филенчатую дверь, запертую мною на крючок, снять с петель. Потому что сколько он ни стучал, ни бил в дверь, тетка Лина в окно видела, что я лежу под непогашенной лампой неподвижно и как бы без дыхания.
Абсолютно то же самое произошло после войны: мама с отцом вернулись из клуба, а их уснувший сын-студент не отзывается на отчаянный стук. Отец забежал с той стороны, где в аптеке была жилая комната, выбил стекло, открыл окно и влез внутрь, зажег свет - только тогда я проснулся. От его пристального тревожного взгляда.
А что, если после бывает вот это: не черная труба, уносящая нас к свету, к своим, а вот так: откроем глаза, а на нас пристально смотрят те, кто нас любяще и печально встречают? Нет, ни один из испытавших состояние life after life не говорил про такое. Но у меня есть опыт отлета неизвестно куда. А что, если это репетиция? Разлуки, развода души с телом? Пробный выход ее в «космическое пространство», как у первых космонавтов. На удерживающем «фале». Все равно ведь когда-то покидать «обжитое место» (корабль? гнездо?), почему и не потренироваться? Поучиться летать, как учится липко-мокрый птенец, испуганно-радостный от своего жутковатого освобождения. Порхает, порхает, отлетая все дальше от гнезда в неизведанный мир, с места на место, сам не веря, что получается у него. Но вот вспорхнул и ощутил, что крылья на самом деле его держат.
Однако раньше надо прожить тебе отпущенное. Долго, как же сладостно долго тянулось детство, целую вечность присматривался к внешнему миру. Затем время погружения в свой внутренний отроческий, юношеский мир. Предстояло еще повоевать - вместе со всем миром. В снах чуть не треть жизни подсматривал за изнанкой своего естества.
Дано тебе было свое отлюбить и свое отненавидеть. Подступает срок разобраться во всем, в чем за целую жизнь разобраться было или недосуг, или не умел. Или не стремился.
* * *
...Заболотье, Рачень, Конюхи - все это названия, точки паспортные. А настоящая малая родина, где я входил в возраст и в жизнь, - рабочий поселок Глуша. Советское уточнение: стеклозавод «Коминтерн». Или просто: «гута» - так называли завод издавна, со времен его основания. Польско-немецкое словцо, но вполне прирученное, наше местное. На полпути от Варшавы к Москве, на восток семь сотен километров, на запад - почти столько же, потому и «варшавка», потому и «екатерининский тракт». А наша Глуша, отмеченная лишь на подробных белорусских картах, - бусинка на тонкой ниточке.
Перед войной зазвучало новое слово: асфальтка. Ей-то и довелось стонать и крошиться под гусеницами танков. Черная мчащаяся меж сосен и берез, засасывающая взгляд, как воронка воду, уносящая нашу Глушу в далекий бескрайний мир. Откуда все приходит и куда все удаляется, забирая, унося с собой и время: детство, юность, жизнь.
Кроме «гуты» у нас прижилось, и надолго, еще одно словцо: «трепы».
Вот видите, вы его не знаете. А у нас и в округе любой ребенок знал это слово - пароль, дар пролетарской Силезии или Познани. Означает оно деревянную обувь: колодка-подошва под ступню и ремешок, уголок из какого-нибудь бросового материала (кожи, резины), чтобы держалась на ноге. Не знаю, откуда пришла эта «мода» к немцам, полякам, не от древних ли римлян, а к нам - уже от них, наших западных соседей. Добрых лет тридцать выручала она победивших восточных пролетариев, во все времена года заменяя ботинки, сапоги, особенно на работе, хотя и в клуб приходили в «трепах», озвучивая ступеньки высокого крыльца и кинозал громким деревянным перестуком.
Российские окруженцы в Западной Белоруссии (согласно Янке Брылю) распевали частушки: «Спасибо Сталину-грузину, что обул он нас в резину!» «Резину» обували у нас только по праздникам да в гости -эфемерные белые матерчатые тапочки или ботинки на резине, промокающие весной, осенью и, как огнем или кислотой, жгущие ступни ног в летнюю пору. Про кожаные подметки велено было забыть. Во имя счастья также и западных трудящихся. В этих тапочках, в этих ботинках (а кто-нибудь так и в «трепах») 1 мая и 7 ноября заводчане во главе с парткомом проходили туда и обратно колонной по шоссе с полкилометра, чтобы затем на специально оборудованной поляне, где уж высилась сколоченная из досок трибуна, куда приезжал буфет и где сверкал трубами громкозвучный заводской оркестр, чтобы там послушать знакомые слова, речи, полные сочувствия к угнетенным всего мира, солидарности с ними и обещания помочь им устроить у себя справедливую жизнь.