Тощий оставил карточку на крыльце и вошёл в дом.
Двухэтажный дом на улице Кольцовой был обнесён небольшим красным забором, а во дворе царил бардак: валялись шмотки, бутылки и разбитое стекло. Горький стоял, облокотившись о трансформаторный шкаф, и смотрел на движущиеся внутри тени. Пара бомжей, один из которых прижимал к животу руку, удалились восвояси.
От Паланиуса в небе осталась лишь апельсиновая долька. В районе, где правили банды, редко встретишь прогуливающихся по улице людей, особенно ночью. Но те немногие, кто всё же осмеливался здесь ходить, избегали дома с красным забором. Горький своими глазами видел, как двое потерявшихся в себе парней перешли на другую сторону улицы, чтобы миновать его.
Горький посмотрел на часы. Шёл третий час ночи. Привычка охотиться ночью закрепилась с давних времён, когда Тара ещё не была такой популярной и засасывающей. Ближе к утру многие выходили из игры, и хантерам становилось проще делать своё дело, но в последние годы трюк со временем работал всё хуже. Те, кто провёл на Таре около сотни часов, становились практически зависимыми от неё. Только самые сильные духом решались выйти из игры самостоятельно, остальные впадали в панику и тряслись в припадках, глядя, как заканчиваются последние оплаченные секунды игрового времени.
Сняв с предохранителя пневматический пистолет и поправив бронежилет, Горький направился к дому. С каждым шагом он всё отчётливее слышал звук рока и пьяные голоса внутри. Дверь в дом была открыта. Бояться должны были те, кто входит внутрь, а не наоборот.
Появление в доме человека с оранжевой повязкой на плече не испугало, но шокировало мужиков. С мужика, клюющего носом, сон как рукой сняло. Он уставился на Горького, округлив глаза. С поднятой над головой рукой замер один из картёжников. В похожих позах замерли мужики с сигаретами и наполненными стопками.
— У нас в доме хантер, или мне пора идти спать? — заплетающимся языком пробормотал парень с татуировкой петли на шее.
— Тощий, у нас гости! — крикнул кто-то, повернувшись в глубь дома.
Горький достал из кармана фотографию Ксении:
— Меня зовут Горький Михаил. Я — хантер, и пришёл чтобы вытащить из игры эту девушку. У меня с собой разрешение от её отца.
Девять отдыхающий в гостиной человек поправились в креслах. Повернулись лицом те, кто сидел к Горькому спиной. Неловкое молчание переросло в затянувшуюся паузу.
— Вали отсюда, придурок! — опираясь руками на стол и раскачиваясь, парень с набитой на шее петлёй поднялся. — Даю тебе три секунды!
— Угомонись! — в дальнем углу гостиной появился Тощий.
Он показался Горькому побитым жизнью зэком, исхудавшим от туберкулёза или другой болезни. Он крутил в руке нож-бабочку и неспешно плыл по гостиной. Хантер много повидал таких. Паразиты приходили к власти при помощи шантажа, угроз и парочки показательных казней. Их власть держалась на страхе и собственной неадекватности. Они приписывали себе несуществующие титулы и придумывали мистические способности, но на деле оказывались сломленными людишками, которые боялись потерять власть больше, чем собственную жизнь.
Горький встретился с ним взглядом, и что-то было не так… Два чёрных бездонных колодца смотрели из-под капюшона. Властный и подчиняющий взгляд совершенно не соответствовал образу. Глаза Тощего источали ненависть. Не показную — настоящую. Он напоминал изголодавшуюся до безумия гиену. Хищник, от которого остались лишь обтянутые кожей кости, с вожделением и предвкушением смотрел на бизона, весом в несколько центнеров. Одного движения головой было бы достаточно, чтобы насадить гиену на рог. Ослабленный хищник не справился бы даже с детёнышем быка или косулей, но так говорил здравый смысл, а не его глаза. В глазах гиены читалось необсуждаемое превосходство хищника над жертвой.
— Она не хочет уходить, — ответил Тощий.
— Понимаю, — Горький спрятал фотографию в карман и достал сложенный пополам лист бумаги. — Для этого и нанимают хантеров. Как я уже сказал: у меня есть письменное заявление её ближайшего родственника — отца, в котором он просит вернуть дочь в реальный мир. В заключительной части заявления сказано, что, в случае необходимости, он соглашается на прерывание сеанса путём убийства Леоновой Ксении в виртуальном пространстве Планета Тара.
— Кому какое дело, на что он там соглашается? Разве мы говорим о бумажках? Ты пришёл, чтобы отнять у человека жизнь.
— Слушай, — Горький положил заявление обратно в карман. — Я понимаю твоё недовольство, но…
— Ничего ты не понимаешь. Не нужно приплетать сюда ваш хантерский кодекс: работа за деньги и отношения третьих сторон. Люди давно перестали вестись на эту чушь. Сколько времени ты проводишь в игре?
— Это не относится к делу. Я здесь для исполнения закона о защите интересов пользователей. Препятствия моим действиям объяснимы. Такова человеческая природа. Но, к сожалению, выход из ситуации всего один: я помогаю Ксении покинуть игру, после чего вы за пределами Тары устаканиваете разногласия с её отцом.
— Мы сейчас говорим не о ней, мы говорим о тебе, Горький, — Тощий расхаживал между столами, не прерывая зрительный контакт.
Каких только защитников Горький не встречал за свою карьеру: психованных тёлок, которые царапали лицо за своих парней, мажоров, пытающихся откупиться игровым временем, бывали терпеливые крепыши и противоположные им тряпки, которые хныкали и мочились в штаны. За десять лет работы хантером Горький привык ко многому. Чувства тревоги и испуга притупились. Охота превратилась в рутину. Но Тощий не походил ни на одну модель поведения. Да и вообще, при разговоре с ним Горький чувствовал себя странно. Чем больше он смотрел ему в глаза, тем больше нарастала степень волнения. Словно с каждой секундой погружения в чёрные круги под капюшоном он становился моложе, теряя наработанный годами опыт и уверенность.
— Не хочу, чтобы это звучало как угроза, но этот разговор ничего не изменит. Я либо заберу Ксению сейчас, — после этих слов Горький осмотрел людей в гостиной и ощутил облегчение, высвободив глаза из плена Тощего. — Либо я приду сюда ещё раз. Я приду сюда столько раз, сколько понадобится чтобы исполнить возложенные на себя обязательства.
— Очень и очень слабо, — улыбка на лице Тощего походила на оскал во время инсульта. — Ты пытаешься играть в бессердечного палача, которому нет дела до Ксении и таких как она, но ты не такой. Ты был бы и рад поверить, что ты всего лишь кусок мяса, работающий ради денег, но не можешь. Тебе приходится играть, а играешь ты очень и очень слабо.
Искорка сомнения разожглась до размеров факела, и пламя этого факела плавило глыбу льда под названием самоуверенность. Глядя в глаза Тощему, он терял силы. Путались мысли. Терзали сомнения. Пацан не сказал ничего конкретного, но его слова наводили Горького на неприятные мысли, будто Тощий пользовался в своей речи шифром к закодированной информации в голове хантера.
— Вижу, ты всё понял, — Тощий подошёл ближе. — Мы оба понимает, ведь так? Можно и не говорить?
Запутавшийся в собственных мыслях Горький помотал головой. Его ответ ни значил ни да, ни нет.
— Но раз уже тут собрались зрители, то я закончу. Зрители не любят недосказанности или открытых концовок. Чтобы навести их на мысль, я задам тебе всего один вопрос. Ты же не всегда был хантером, правда?
Горький послушно кивнул.
— Как и все мы, ты пришёл сюда ради любопытства, сделал первый вдох и влюбился. Так началась стадия знакомства. Ты возвращался на Тару всё чаще и проводил больше времени, игровые часы стояли денег, поэтому тебе пришлось заиметь здесь дела. Эксперимент перерос в устоявшееся хобби, хобби — в образ жизни. С разбросом от месяца до полугода, в зависимости от крепости характера и внешних факторов, игроки бросают реальную работу, разрывая связь с Землей — стадия погружения. Ты не стал исключением.
Нож в руке Тощего выделывал опасные кренделя, но Горький не обращал внимания. Он видел лишь две чёрные ямы над острым носом, которые, словно сжавшиеся до размеров чёрных дыр звёзды, притягивали и навсегда поглощали всё, что попадало внутрь.