Но в тот момент мировой истории, с которого мы начали свое повествование, — в момент зарождения христианства среди общего духовного брожения древнего мира, — ни о каких религиозных стеснениях не могло быть и речи; никакого конфликта между религиозным сознанием и гражданским долгом еще не было и не предвиделось. Искание Бога, проснувшееся в человеческой душе повелительной потребностью, не затрагивало государственных идеалов и не тревожило правительственную власть. Рим равнодушно взирал на мистический порыв, охвативший человеческое сознание.
А порыв этот был реакцией против оскудения религиозного духа, против опошления старых верований забвением их затаенного смысла. Под покровом величественной терпимости Рима этот глубоко сокрытый смысл древних культов повсюду возрождался, одухотворяя новою жизнью религиозное сознание человечества. В Элладе, в Египте, в Малой Азии, в Персии — во всех древних святилищах, вокруг всех ветхих алтарей религиозная жизнь забила ключом, волна ее расходилась широкими кругами и плеск ее доходил до самого Рима. Все эти возрожденные культы вливались пестрой смесью в официальный политеизм, в нем растворялись и облагораживали его. Мир словно почуял вдруг возможность слияния всех религиозных порывов в единую формулу страстного Богоискательства.
То было искание синтеза всего человеческого мышления, искание разгадки всех мировых тайн и потребность мистического общения с Божеством. Этические запросы занимали последнее место в этом стихийном порыве. То была мистическая тоска о Боге, малодоступная современному пониманию.
Современное миросозерцание отождествляет религиозную потребность с требованием моральных устоев, и дерзкий, вечно мучительный вопрос — есть Бог или нет Его? — ныне почти всецело сводится к академическому спору о том, необходимо ли для создания мира вмешательство Божественной Первопричины, или же возможно самозарождение материи без Творца. Но для древней мысли, одухотворенной мистическим чутьем, искание Бога было глубокой жизненной потребностью в единении с Неведомой Сущностью, частица которой чуялась в каждом отдельном сознании. В поисках Божества человеческий дух искал разрешения загадки собственной сущности. В наше время, там, где идея Божества сведена к роли далекой Первопричины, она занимает лишь весьма незначительное место в человеческой жизни; в сущности, искание Бога ныне предоставляется обездоленным, обиженным судьбою, и современная интеллигенция склонна видеть в этом искании известное признание в слабости, потребность утешения в жизненных невзгодах. Современное религиозное настроение из всех евангельских призывов запомнило лишь обращение к утруждающимся и обремененным». Но для древнего мистического миросозерцания искание Бога было насущной потребностью, помимо всяких радостей или печалей земного удела, помимо этических принципов, помимо даже философского искания Первоисточника бытия. Для такого миросозерцания ограничение идеи Божества ролью Утешителя несчастных было бы унижением этой идеи, равно как и низведение Бога на степень лишь отдаленной и чуждой Первопричины. Творческая Воля, проявляющаяся в создании мира, неиссякаемое Милосердие, укрепляющее падших и скорбящих, могут быть лишь внешними атрибутами Идеи Божества, отнюдь не исчерпывающими Ее значения для мирового сознания. Но истинное искание Бога должно быть напряжением всех духовных сил для обретения познания сущности духа и духовного начала в мире; в этом искании заключен весь смысл и ценность человеческого сознания. То — вечное искание синтеза, в котором должны объединиться все порывы человеческого мышления, и все чуткое предведение Неведомого, и всякое познание, и вечное стремление к Непостижимому. И эти страстные поиски Божества — религия не слабых и страждущих, а сильных духом, — не побежденных жизнью, а победителей ее.
Само собой разумеется, что такое Богоискательство не было и никогда не могло быть достоянием толпы. Мы здесь намечаем лишь те общие его черты, которые носились в сознании древнего мира, то суживаясь до уровня грубого понимания массы, то расширяясь до беспредельного простора философского созерцания. Мистическое брожение, охватившее умы перед зарею христианства, именно тем и знаменательно, что оно не было заключено ни в какие рамки общественного быта или умственного развития. Веяние мистики проносилось по всему древнему миру, пробуждая в толпе религиозный инстинкт вместо грубого суеверия, в просвещенных умах религиозное сознание и потребность трансцендентального созерцания. Повторяем, что никогда человеческая жизнь не слагалась в такие благоприятные условия для искания общего синтеза. Римская империя давала внешний мир, необходимый для расцвета духовных потребностей. Слияние Запада с Востоком вновь оживляло те семена восточной метафизики, которые были некогда заложены в европейском мышлении философами Эллады, воспитанными на мудрости Востока. От Египта до глуби Индии происходил оживленный обмен мыслей и мистических созерцаний. Наконец, устранение всяких государственных границ дало мощный толчок к покорению всего мыслящего человечества эллинской культурой, и эта эллинизация мира выразилась прежде всего в общем распространении греческого языка, на котором заговорило все просвещенное человечество. Эта общность культурного языка в свою очередь содействовала теснейшему сближению всех проявлений человеческой мысли в ее поисках вечной Истины.