Идеи Гурджиева, радикальные и оригинальные, не так уникальны, как утверждали многие из его последователей. Сопоставление их с работами Рудольфа Штейнера или К. Г. Юнга было бы любопытно, но увело бы меня слишком далеко от цели (в примечаниях я все же проведу сравнение между некоторыми ключевыми идеями Гурджиева и Юнга). Но меня поражает то, как некоторые собственные идеи Успенского, к которым он пришел независимо еще до встречи с Гурджиевым, похожи на те, которыми с ним поделится учитель. Мало написано о работе, которую проделал Успенский в годы, предшествовавшие его присоединению к обозу Гурджиева, и в первых главах я подробнее рассмотрю его идеи времени, сна, высшего пространства и мистического опыта. Все еще мало кому известно о том, насколько идеи Успенского были необходимы для теоретической основы раннего русского модернизма. Тысячи новых читателей, которые каждый год обращаются к его книгам, мало знают о влиянии Успенского на авангардные движения начала XX века или о его важности для таких писателей, как Олдос Хаксли, Дж. Б. Пристли и Малькольм Лаури.
Но в первую очередь это история двух людей. Часто говорят, что противоположности притягиваются, и в случае Гурджиева и Успенского это кажется очевидным. Но они также часто отталкиваются, и на каком-то этапе общения магнетические энергии этих двоих стали разводить их в разные стороны. От Москвы до Нью-Йорка, от Центральной Азии до дервишей Константинополя разворачивалась история яростной и очень символичной борьбы между Успенским и человеком, от которого он так и не смог полностью отделиться. История Гурджиева и Успенского, по моему мнению, является одним из величайших мистических столкновений нашего времени, наравне с диалогами дона Хуана и Карлоса Кастанеды, или, пользуясь более уместным сравнением, Мефистофеля и Фауста.
Глава 1
Детство мага
В семье Успенского существовала традиция поочередно, через поколение, передавать от отца к сыну имена Петр и Демьян. Петры оказывались жизнелюбивыми оптимистами, любившими хорошо поесть и выпить; им нравилось приятное общество и радости искусства. Демьяны были отрекшимися от мира аскетами, пессимистичными критиками, которые считали жизнь обманом и ловушкой. Читавшие роман Германа Гессе «Нарцисс и Гольдмунд» немедленно узнают эту полярность.
Петр Демьянович Успенский, последний в своем роду, получил в наследство черты обоих характеров – наследство, которое, возможно, стало основой его парадоксальной личности. Однажды он заметил, что в его крови есть запах таверны, а в поздние годы часто вспоминал во время долгих вечеров за бутылкой о бурных днях в Москве и Петербурге, когда он «всех знал» и собирал свой салон в известном кафе «Бродячая собака». Однако тот же Успенский так и не смог избавиться от ощущения, что жизнь – наша повседневная обыденная жизнь – это ловушка. Быт – этим странным русским словом он описывал ощущение «всепроникающей, неподвижной, рутинной жизни». Именно для того, чтобы бежать от убийственной монотонности быта, он и отправился на поиски чудесного, в загадочное внутреннее и внешнее путешествие, которое привело его к Гурджиеву. В центре работы Гурджиева лежит идея, что все ценное приобретается в ходе борьбы с самим собой, внутреннего противостояния «да» и «нет». Если так, то судьба хорошо потрудилась еще до того, как Успенский задумался о своих исканиях. Петр и Демьян в нем располагали к вечному «да» и «нет». Если в конце и выиграл Демьян, сражение было нелегким, и победа далась непросто. Под грозной внешностью сурового учителя все еще жил теплый, дружелюбный и поэтичный Петр, и, расслабляясь в приятной компании, он временами давал о себе знать, порой весьма неожиданно.
Источник такого сочетания противоположностей – основную формулу алхимического Великого Делания – можно найти в родителях Успенского. Его мать была художницей, хорошо знала русскую и французскую литературу. Вероятно, именно под ее влиянием юный Петр уже в шесть лет прочел такие книги, как «Герой нашего времени» Лермонтова и «Записки охотника» Тургенева. Позднее он рассказывал своим самым близким ученикам, что Лермонтов был его любимым поэтом. Отец Успенского, чиновник землемерной службы, тоже был художником. Кроме того, он очень любил музыку – черта, которая его сыну, очевидно, не передалась. Однако другой его интерес стал центральным символом дела жизни сына. Отец Успенского был хорошим математиком-любителем, и особым его увлечением было четвертое измерение – тема, которая вызывала интерес у многих математиков, профессионалов и любителей в конце XIX века. Хотя Успенский позднее писал о высшей математике и перенял непоколебимые манеры требовательного наставника, он никогда не был профессиональным математиком, несмотря на описания, которые до сих пор появляются на обложках его книг. На самом деле он даже не получил университетского образования – его отчислили. Однако он перенял интерес отца к таинственному четвертому измерению, которое стало для него своего рода метафизической волшебной сумой, в которую и из которой появлялось все, что отрицал безотрадный, педантичный и крайне ограниченный позитивизм его юности, – то есть все «чудесное». Именно это сочетание художественного и научного, поэта и математика, придало ранним работам Успенского особый вкус и привлекательность.