Только что арестовали сотрудника сектора Андрея Донатовича Синявского. За несколько месяцев до ареста он ходил уже сам не свой, замкнутый, мрачный, опустив голову и ни на кого не глядя, — видимо, чувствовал, что кольцо сужается, замечал слежку. Относительно того, как "контора" вышла на след "Абрама Терца", существует множество гипотез (одна из них выглядит вполне достоверной: "Терц" в западном издании процитировал письмо Горького, хранившееся в архиве Горького в ИМЛИ, но запрашивал его только Синявский, что и было зафиксировано в листке выдачи). Однажды Синявский сорвался на каком-то заседании, где обсуждали текстологические проблемы. Речь шла о рукописи фурмановского "Чапаева". Автор статьи обращал внимание на то, что в прижизненном издании пропущена целая страница (Фурманов, читая верстку, этого не заметил). "Можно было и десяток страниц потерять, он бы все равно не заметил", — куда-то вбок саркастически буркнул Синявский. Разразился скандал. Болгарский профессор, присутствовавший на заседании, кричал, что на "Чапаеве" выросло целое поколение болгарских коммунистов. Дементьев укорял Синявского, которого высоко ценил, за неожиданную бестактность. Тот неловко оправдывался.
После ареста Синявского началась целая серия партийных собраний — выясняли, кто "просмотрел врага". "Стреляете по своим!" — возмущался на общем партсобрании парторг нашего отдела М. М. Кузнецов. Светлана Аллилуева, дочь Сталина, как на грех тоже числившаяся в парторганизации института, протестовала против "охоты на ведьм". Вскоре она оказалась на Западе. По поводу процесса над Синявским и Даниэлем в институте выступал генеральный прокурор. Через несколько дней я слушал его доклад перед московскими писателями в Центральном доме литераторов. В прениях Борис Балтер нервно вопрошал с трибуны: "Что же с нами происходит? Я вот недавно разговаривал с моим другом Василем Быковым, вспоминали войну. Мы — боевые офицеры, не боялись водить свои батальоны в атаку, а теперь боимся каждого неосторожного слова в этом зале!" Зал угрюмо молчал.
Дементьева заставили вновь вынести на обсуждение уже обсужденную и рекомендованную к защите кандидатскую диссертацию его аспиранта Юрия Буртина и отказать в ее приеме только потому, что Буртин, согласно принятому обычаю благодарить всех, кто помог диссертанту советами, осмелился поблагодарить и Синявского, уже арестованного. Развернулась чистка по отделам, стали исключать из партии. Голосовали, как правило, единогласно. Докатилось и до нашего отдела: исключали из партии одного аспиранта — за неверные оценки прозы Синявского и его статьи о социалистическом реализме. С этим исключением связаны самые неприятные и тяжелые минуты моей жизни.
Сотрудники главного литературоведческого института страны произведений "Абрама Терца" не знали и были вынуждены осуждать их, не читая, как это делали в свое время действительно не имеющие к литературе никакого отношения авторы известных писем по поводу романа Пастернака в "Литературную газету". Жизнь "втемную" становилась нестерпимой, и я попросил в дирекции, чтобы мне дали почитать тексты Синявского. Для аспиранта, да еще иногороднего", решиться не это было далеко не просто. Книжки извлекли из сейфа и посадили меня читать в укромном углу кабинета Владимира Родионовича Щербины, одного из столпов официозного советского литературоведения. (Так же впоследствии выдавали особо настойчивым членам Союза писателей в парткоме, в дубовой комнате ЦДЛ, альманах "Метрополь".) "Город Любимов", сказать честно, никакого впечатления на меня не произвел — проза Синявского показалась мне малоинтересной и искусственной. Эссе о социалистическом реализме выглядело яркой и остроумной публицистикой, не более (я лишь восстанавливаю свое тогдашнее восприятие). Реакция государства, обрушившегося на эти вещи всей своей мощью, арест их автора выглядели параноидально необъяснимыми. Во всей этой истории меня эмоционально и лично задевал лишь сюжет "жизни под маской", контраст между произведениями "Абрама Терца" и тем, что он писал в ИМЛИ "по плану" — о пролетарской поэзии, о Горьком, о прозе периода Великой Отечественной войны и пр. "Двойной стандарт", как бы сейчас сказали (будто был возможен иной!). Легче мне от собственной "информированности" не стало. Напротив, я должен был тщательно ее скрывать, потому что не мог себе позволить в сложившихся обстоятельствах в адрес Синявского ни одного критического замечания.