Над Эльсбергом витает туман таинственности, не рассеянный до сих пор. Удивляет обилие его псевдонимов 20-х годов: Шапирштейн, Шапирштейн-Лерс, просто Я. Е. Лерс (так, кстати, была подписана и книга), Жак Красный и пр. В тюрьме он сидел, что ни говорите, уже будучи профессиональным литератором, и даже в силу одного этого обстоятельства я не очень склонен доверять версии о каких-то его финансовых спекуляциях эпохи нэпа, якобы ставших причиной ареста. В книге "Во внутренней тюрьме ГПУ. Наблюдения арестованного" (1924), почтительно "посвященной ГПУ", отчетливо ощутим "социальный заказ", и я допускаю, что автор вышел с искалеченной ногой именно оттуда, после близкого и плодотворного общения с организацией. Возможно, он успел, отбывая тюремный срок или после него, даже потрудиться "не по специальности" в какой-нибудь шахте на Дальнем Востоке, где, неведомо каким путем, оказался (карточки его книг в общем каталоге Ленинки, отражавших дальневосточные следы Эльсберга, видимо, случайно залетели сюда в годы моей аспирантуры из спецхрана, а потом исчезли: панегирик ГПУ был издан в Бодайбо, а вторая книга, "На золотых приисках Бодайбо", даже не упоминается в КЛЭ, где над Эльсбергом поглумились, подписав справку о нем "Г.П.Уткин").
Как бы то ни было, в 30-е годы его уже не тронули, хотя он был секретарем Л. Каменева. Однажды мы с женой (она писала у Эльсберга кандидатскую диссертацию о Чехове) навестили его в академической больнице (он лежал высохший, желтый, как подсолнух, неловко пристроив на тощей больничной подушке свою дынеобразную голую голову, и дела его были совсем плохи). Около его койки мы застали привлекательную и достаточно молодую женщину, которую он представил как жену. Он прожил после этого еще не один год, но ни разу больше фигура жены не возникала — умер он в полном одиночестве, на его похоронах не было ни одного родственника и ни одна живая душа, насколько мне известно, не покусилась ни на его наследство, ни на крохотную квартирку на Кутузовском проспекте. Институт повел себя в этой истории более чем странно, потому что никто из начальства в ИМЛИ и пальцем не пошевелил, чтобы ценная библиотека Эльсберга осталась в собственности Академии наук и пополнила институтскую коллекцию. Квартира его была срочно опечатана за смертью владельца, и я не знаю, в чьи руки, возможно, — именно КГБ, что многое объясняло бы, попали в конце концов его книги и личный архив.
Думаю, что вся эта история имеет куда более глубокие и темные корни, нежели приписываемое Эльсбергу патологическое стремление к доносительству.
У нас ведь не подымается рука обвинять арестантов, давших показания против своих друзей и коллег на допросах под пытками. Это было бы просто безнравственно. Известная формула — "его пытали, но он им и слова не сказал" — никакого доверия не вызывает. Когда после допросов в камеру вбрасывали окровавленного маршала Блюхера, придя в себя, он со стонами взывал к соседу, разумеется, "подсадной утке": "Ну посоветуй, что я им еще могу сказать...".
Во Фрунзе, в Академии наук, где я до ИМЛИ работал, в одном коридоре с моим издательством размещался Институт философии. Мы дружили с его сотрудниками, часто ходили в перерыве вместе обедать в ближнее кафе. Среди них был добродушный парень с лицом симпатичного "шашлычника", чью родословную мы не знали. Как-то разговор зашел о героических людях, не дававших после ареста никаких показаний. "Я таких не встречал, — сказал с широкой улыбкой новоиспеченный философ. — Если человек упирался, мы просто зажимали его член дверью и потихоньку начинали ее закрывать".