— Не возьму.
— Отбило?
— Да.
— Знать, к пенсионерам на лавочку присядешь, дурь ихнюю обсуждать?
Ивантьев даже вздрогнул, вообразив этих благостных, сердитых, ехидных, не дающих друг дружке покоя стариков и старух, все видящих, за всеми наблюдающих, одиноких, но наотрез отказавшихся нянчить внуков, дабы ничем не омрачать своего честно заслуженного отдыха (а отдых-то близок — вечный, полный), и сказал Ивантьев поспешно:
— Нет, нет! В море пойду!
— Иди, — согласилась Самсоновна. — Там твое место.
И уже не говорила. В сумерки перевернула свою чашку донышком кверху, неслышно удалилась. Сразу же припомнились слова Защокина о Самсоновне: «В ней все — Василиса Премудрая, Марья Искусница, Царевна Лягушка, Баба Яга и Марфа Посадница...»
ПРОЩАЙ, ДОМ!
Он раздал, распределил свою дворовую живность: поросенка вернул Малаховым, кур — каждому двору по курице, а Самсоновне курицу и петуха, потому что ее старый петух «спал на ходу», и она решила отрубить ему голову на проводы Ивантьева; собаку брал Федя Софронов для бригадного домика в поле, о коте решили так: к какому двору прибьется — пусть там и живет. Став свободным и вновь бесхозяйственным, Ивантьев, однако, не спешил уехать: хотелось тихо проститься с домом, а главное — дочитать записные книжки Виталия Васильевича Защокина. Если раньше он заглядывал лишь в одну, оставленную на столе явно для него, то теперь наделил себя правом — вряд ли соковичский архив доктора заинтересует его наследников! — просмотреть, изучить все, доступное его уму, пониманию. Настолько велико, возвышенно было его чувство к этому человеку.
Но труд сей оказался почти непосильным. Записи не чередовались, не помечались числами, не соединялись темами: выдержки, фразы из филологических трактатов и художественных произведений, изречения древних философов, стихи свои и переписанные (под чужими — непременно фамилии авторов), собственные мысли, заметки о книгах, по поводу каких-либо литературных статей, о погоде, самочувствии, встречах с деревенскими жителями; тут же рецепты настоек, отваров из трав, кореньев, способы приготовления смаковы, браги на березовом соке... Попалась и такая запись:
«В этих местах деревеньки в несколько дворов не называют хуторами, как в более южных областях. А я назвал Соковичи хутором чисто эмоционально, ибо таковыми представлял себе и видел хутора — отъединенными, тихими, а собственным, неспешным, на старинный манер, укладом жизни. И удивительно — привыкли к этому слову мои соседи, даже в районе, на главной усадьбе о них стали говорить: «Эти с хутора!» — «Какого еще?» — спросит впервые слышащий. «Есть такой, там академик московский живет». Кстати, и центральную усадьбу я переименовал в главную — ведь так благозвучнее. Это тоже приняли мои хуторяне. Вообще россиянин очень восприимчив к новым словам, если они легки для произношения и понятна, точна их корневая основа. Что же касается теперешнего наплыва областных диалектизмов, якобы обогащающих оскудевший литературный язык, то, думаю, чаще всего это напрасные хлопоты некоторых слишком ретивых авторов — без диалектизмов им, вероятно, не обойтись по различным художественным причинам, — в литературном же, разговорном языке они никогда не приживаются. Это мы видим, знаем. Слово — как человек: где родилось, там и сгодилось. Перемещать его следует осторожно и не навязывая. И вовсе уж печально, когда с русского поморского, скажем, надо чуть ли не переводить на русский средней полосы России...»
Далее приводились сравнения различных диалектизмов, примеры необязательного их употребления, отягощающего, затуманивающего смысл.
«Как глотать непережеванное? Сказано когда еще проницательным А. Ремизовым: «...действуют ведь на душу не слова, а подсловья». Слово всего лишь атом продукта. Не оно главное — стиль. Стиль мышления, образа жизни, духовного поведения автора — и есть смысл, подсмысл его письма, что только и может «действовать на душу» читающего...»
Кое-что Ивантьев выписывал для себя, не решаясь увезти записные книжки доктора. Нужны ли, не нужны они по-уставшему сыну его, но Вероника с азартом затеет скандал, обнаружив пропажу «дневников», в коих, ей наверняка чудится, понаписано много нехорошего про нее, тогда как ни сына, ни сноху доктор не упоминает и единым словом: сказав им, очевидно, все при жизни, он не хотел сердить их после своей смерти.
Выписывать оказалось не менее трудно: сколько, чего, если хотелось очень многое? Но размышления о языке он переписал почти полностью, до слов: