«Забота надуманна. Будет народ, будут истинные писатели — не оскудеет язык».
Ведь и на рыбацких судах затевались споры между матросами-поэтами о будто бы беднеющем, урбанизированном языке. Прибавил и от себя, прутковское: «Зри в корень!»
Интересны были сельские заметки доктора:
«Десять лет наблюдаю за хуторянами. Люди они разные, с непохожими характерами, каждый — тип, с которого можно писать художественный образ, но все — истинные крестьяне, люди от земли и на земле, не знавшие и не желающие знать никакой иной жизни, работы. Кроме молодого мелиоратора Ф. Софронова, живут исключительно своими дворами, даже старуха Самсоновна производит столько огородной продукции, что подкармливает городских «одров», как называет сердито-ласково своих детей, покинувших деревню. Тяжко ли натуральное хозяйство? Да. Более того, по теперешним понятиям, еще и беспросветное: ни праздников, ни выходных, отдых малый лишь зимой, ибо скотину надо кормить, печи топить, еду готовить. О культуре и говорить нечего — в Соковичах один телевизор. Но вот что примечательно: жизнь, всегдашняя работа здесь — добровольны. Всем есть куда поехать, переехать, жить на пенсионы, вспомоществования детей. Не выгонишь — не то чтобы уговорить. И тут, мне кажется, загадка, суть крестьянской души: земля не тяготит, не угнетает ее; напротив, дает ей здоровую слиянность с собой, естественность бытия. Вполне доволен своей жизнью каждый из стариков здешних. Слабый, ленивый уйдет отсюда, попробует затеряться в гуще людской, где его будут воспитывать, обучать делу, наказывать, перевоспитывать и все-таки кормить...»
А сколько было в книжках афоризмов, метких фраз, изречений мудрых людей разных времен! Ивантьев выхватывал наугад, все ему нравилось, многому он восторгался, еще больше открывал для себя впервые.
Вот Конфуций:
«Для народа человеколюбие нужнее, чем огонь и вода. Я видел, как от огня и воды погибали, но не видел, чтобы кто-нибудь погиб от человеколюбия».
Вот Мармонтель:
«Необходимо было бы, чтобы каждый еще в ранней молодости заготовлял себе эпитафию, а остальную часть жизни старался быть достойным ее».
Вот неизвестный Ивантьеву С. Смайльс:
«Человек без принципов и без воли похож на корабль, у которого нет руля и компаса, он меняет свое направление с каждой переменой ветра».
Вот древнегреческий мудрец Анахарсис (по происхождению скиф). На вопрос, как не стать пьяницей, он ответил:
«Иметь перед глазами пьяницу во всем безобразии».
Ниже приписка доктора:
«До сих пор именно это спасает многих (разумных) от пьянства».
И конечно, хотелось как можно больше взять для себя мыслей, изречений самого Защокина.
«Сколько я ни смотрю на весну — я не устаю. А ведь весна повторяется. Сколько я ни вижу снегопад — я не устаю. Снегопад тоже повторяется. Почему не утомляюсь? Вероятно, все дело не во внешних проявлениях: зеленые листики, белые снежинки (это привычно), а в «подтексте». В той вечно не стареющей энергии, которая движет и весной и снегопадом».
«Литература и искусство — не профессия. В древности люди занимались ими, освободясь от работ. Первые авторы неизвестны, они считали постыдным присваивать то, что принадлежит всем, исходит от всех. В будущем литература и искусство также перестанут быть профессиями, сделавшись доступными для всех. Ими будут заниматься (а не кормиться) для умственного, эмоционального совершенствования».
Чем-то, едва ли четко объяснимым, привлекали Ивантьева и беглые заметки, подобные этим:
«Пошел дождь, запахло землей, и стало ясно: все мы умрем. Земля примет в себя народы, города... Земля начиналась не под ногами, а где-то выше, в самой той сырости, которая тяжело накрывала ее».
«Кому не дано от бога — тот берет у людей».
«Сколько я видел занимающихся не своим делом — по несчастью, по амбиции. Последние особенно опасны».
«Каждый день хоть на мгновение вспомни: я тоже умру!»
Две объемистые тетради заполнил Ивантьев. Никогда ему не приходилось столько писать, мыслить. Ведь и в Соковичи он приехал «думать руками», а не развивать свой интеллект, который, он полагал, слишком «просолен» и стар для отвлеченных философствований. Несколько дней почти безвылазного затворничества утомили бывалого капитана больше, чем рыболовная экспедиция куда-нибудь к Фарерским островам. Утомление, правда, было иным: тело словно дремало от тяжести, зато сердце, редко ощущаемое Ивантьевым, стучало, как перегретый мотор, и нервы обострились так, что он вздрагивал, если во дворе вдруг тявкал пес. Голова же, на удивление ему, была свежа и жаждала новых познаний, не щадя сердца, нервов. Тяжким оказался мыслительный труд. Ивантьев громко изрек даже, когда закрыл вторую тетрадь, придавив ее ладонью: