Арье Йосеф проходил здесь за день до демонстрации. Тогда здесь было еще чисто — ни тряпок, ни обелиска… Может быть, он присел покурить вон там, на камне, в тени? Удобная каменная глыба под старой оливой так и приглашает на перекур. Не в этом ли месте нашли потом его окурок? Камень напоминал по форме табурет. Я села, достала сигарету и отломила фильтр. «Ноблесс» — тот еще горлодер… Интересно, что он курил в бытность Леонидом Йозефовичем? «Приму», не иначе. Я почему знаю: мой семидесятилетний сосед по заведению признает только «Приму» — родственники присылают откуда-то из Прибалтики.
Арье Йосеф не мог позволить себе такого. Сменить тамошнее имя и остаться на тамошнем куреве? Ну нет, он хотел отрезать и забыть все — весь подвал, до мельчайших его деталей. Отрезать и забыть. Вот тебе и «Ноблесс» без фильтра — ближайший местный аналог «Примы». Я осторожно затянулась… да, похоже…
Вот я и смоделировала тот его перекур. Но как смоделировать отчаяние? Арье Йосеф — не Карп Коган. Умница, он осознал свое заложничество очень давно — это видно уже по разговору на училищной гауптвахте. «Экзистенциальная причина»… — в отличие от многих, он умел выразить себя в тексте — оттого и осознал. Но это осознание имело оборотную сторону: оно не позволяло его психике воспользоваться спасительным стокгольмским синдромом, как это делали отец и сын Коганы. Арье Йосеф не мог возлюбить Карпа Патрикеевича, даже если бы очень захотел: как возлюбить осознанную мерзость?
В то же время он не мог и выбраться из подвала. Он мог лишь терпеть. Терпеть и умереть, не потеряв лица, как это делали подобные ему на протяжении веков. Думаю, что его мучило только одно: он неосмотрительно оставил подвалу своего ребенка. Инстинкты чаще всего подводят именно умных и сильных людей. Характерно, что недалекий Карп Коган такого промаха не совершил… да и Когану-отцу собственный сын представлялся скорее ошибкой, нежеланной и чуждой случайностью.
А потом…
Сигарета обожгла мне пальцы. Я встала и двинулась по тропе — дальше, в сторону вади.
А потом подвал вдруг распахнулся. Настежь! Выходи, кто хочет! Известно, какой невероятной неожиданностью это стало для всех — даже для дёжкиных и сукинсонов, а уж для заложников — и подавно. Как встретил это событие Арье Йосеф? Наверняка он был счастлив. Просто счастлив. Подумать только — выйти из гроба!.. Ольга сказала — «как на крыльях летал». Еще бы. Он ведь уже похоронил себя, жизнь кончилась, не начавшись… а тут — вот она, свобода! Главное — поскорее начать, поскорее вытравить из себя гадкий подвал — вытравить всё, без остатка — даже имя, даже «Приму», даже воспоминания!
Оливковая роща кончилась, и идти стало тяжелее. Тропа ныряла в овражки, карабкалась на холмики, перепрыгивала с камня на камень. Я быстро устала — с непривычки и от хамсина. На самом краю вади чьи-то заботливые руки устроили место для привала, и мы снова остановились передохнуть — мой воображаемый попутчик Арье Йосеф и я.
Дышалось трудно. Передо мной, как одурманенный морфием горячечный больной, едва шевелился растянувшийся во всю длину вади сухой умирающий воздух. В затылке нарастала тупая боль — верный признак обезвоживания. Надо же, какая дура… — размышляла, брать ли с собой пальто. Нет чтоб питья прихватить! Ястреб, паривший на уровне моих глаз, вдруг сложился и восклицательным знаком канул вниз, в зеленые кудри кустов. Жизнь продолжается — и смерть тоже. Одной мышкой меньше — одним птенцом больше.
Была ли в тот день вода у Арье Йосефа? Конечно — в отличие от меня, он точно знал, что такое прогулка в хамсин, и не вышел бы из дому без фляги. Но кроме фляги он взял с собой еще кое-что — пистолет. Зачем пистолет человеку, который идет сдаваться? Сдаваясь, люди бросают оружие на землю, а не засовывают за пояс. И все-таки Арье Йосеф шел именно сдаваться — ведь для него вторичный возврат в Россию означал не что иное, как последнее и окончательное поражение.
Как это сказала Ольга? — «он привез свой подвал с собой». Это так, причем дьявольская ирония ситуации заключалась в том, что Арье Йосефа подвела как раз самая сильная его сторона — язык. Язык — умение провести точный анализ, выразить себя в речи, составить текст — устный ли, письменный — все равно. Как человек, как осознавший себя заложник, Леонид Йозефович был в конечном счете текстом. Но увы — русским текстом. Чтобы начать заново, он должен был не только стать Арье Йосефом, не только создать новый текст, но еще и сделать это на другом, новом для него языке.