— Я ведь чувствовал это, — говорит он, снова намыливая руки, — но всегда хочется надеяться на лучшее. Вот ведь как можно ошибиться… Лечили от колита, прощупывали грыжу, а вскрыли — вот тебе, пожалуйста: обширнейшая раковая опухоль!
Вишневский подходит к моему отцу, уже закрывшему свой большой блокнот для рисования.
— Вот такая у нас работа, дорогой Петр Петрович. И это еще не все. Там, внизу, ждут жена и дети больного, и мне надо будет с ними говорить. Это иной раз труднее, чем сделать операцию!.. А сейчас пройдемте ко мне в кабинет и выпьем по чашечке кофе.
И они, сняв в предоперационной халаты и бахилы, выходят в длинный коридор, и я вижу, как они медленно движутся по нему — крупный и высокий Петр Петрович, сложив руки за спиной, внимательно поглядывает на невысокого, но значительного в своей военной выправке Александра Александровича, который энергично жестикулирует, что-то рассказывая. Временами они останавливаются друг против друга, и я вижу их силуэты на фоне дальнего окна.
Портрет Вишневского вынашивался долго. Вначале предполагалось изобразить его за операционным столом, но неинтересно было писать лицо, закрытое маской. Потом продумывался костюм. Были сделаны наброски портрета в белых штанах и бахилах, но это показалось скучноватым по цвету. И Петр Петрович решил писать Вишневского в генеральских брюках с лампасами.
Когда поза была найдена и портрет скомпонован, Вишневский стал ездить в мастерскую отца на Большую Садовую. Там, стоя в своем синем халате перед мольбертом, Петр Петрович продолжал живое общение с Александром Александровичем, изучая его и находя все новые и новые черты характера в подвижном, выразительном лице этого замечательного человека.
Впоследствии я спрашивала Александра Александровича, о чем они разговаривали во время сеансов.
— С Петром Петровичем общаться было необычайно интересно, — рассказывал Вишневский, — но у меня было такое впечатление, что он никогда не разговаривал только ради поддержания беседы. Если он говорил о чем-нибудь, то, значит, это его в самом деле интересовало. И его живой интерес передавался собеседнику. Если же ему было неинтересно, то он терпеливо и учтиво слушал. А у нас с Петром Петровичем одна общая страсть — охота. Ну конечно, с увлечением вспоминали о тягах, об осенних перелетах, о зимней охоте на зайца. Он рассказывал о старинной охоте с гончими и описывал ярко и красочно то, что видел в юности… Ну а потом он мне многое разъяснял о творчестве художника. Вспоминал своего тестя — художника Сурикова, которого очень любил, рассказывал о Шаляпине, о Коненкове, о Москвине и Качалове, о знакомых художниках и актерах. Ну для меня, конечно, открывалось многое, о чем я не имел представления. Ведь Петр Петрович по-особому видел и ощущал жизнь и людей…
По правде говоря, художнику трудно занимать модель разговорами — работа над портретом требует от него такого внимания и напряжения, такой собранности, пожалуй, как и от хирурга у операционного стола. Но если, между моделью и художником возникли скука и утомление, то Петр Петрович обычно начинал «заводить» модель разговором на какую-нибудь свежую тему.
Александра Александровича не надо было «заводить», он приезжал ненадолго, всегда «заведенный», полный впечатлений от событий дня. Энергия исходила от всей его складной, тренированной фигуры, звенела в высоком голосе и веселом смехе…
Я люблю этот портрет. Вишневский стоит еще в халате с завернутыми рукавами. У ног его лежат только что скинутые белые штаны и бахилы. Контрастом — из-под белого халата красные лампасы на синих брюках.
А как любовно, как мягко написаны обнаженные руки, как энергично его еще молодое лицо. В нем блеск ума ученого, решимость военного и большое человеческое обаяние. В нем отражены не увядающие ни со временем, ни с возрастом талант и душевное богатство Александра Александровича. И потому я ставлю этот портрет работы моего отца — Петра Петровича Кончаловского в начало рассказа о Вишневском.
А. В
Мы сидим с Машей Вишневской у нас в кабинете, на улице Воровского. Я гляжу в ее черные, узкого разреза, глаза за выпуклыми стеклами очков и думаю: «До чего же ты похожа на отца, Машенька!» Тот же удлиненный нос, тот же изгиб небольшого рта, та же нежная улыбка. И мне нравится разглядывать ее и искать сходство с Александром Александровичем.
— Маша, а ты помнишь своего деда?
— Деда?.. Ну конечно, помню… Я его помню лучше, чем отца, который редко бывал дома. В самых первых моих воспоминаниях дедушка — это большой человек, элегантно одетый, чисто выбритый и даже надушенный. Я хорошо помню, как мы с мамой приходили к нему обедать, и он в толстом джемпере верблюжьей шерсти сидел у себя за рабочим столом. Тетя, Наталья Александровна, посылала меня к нему в кабинет: «Пойди поздоровайся с дедушкой». И я шла волнуясь. Он был всегда так серьезен и торжествен, что у меня каждый раз билось сердце, когда я подходила к нему на цыпочках. А он, заметив меня, благосклонно подставлял мне выбритую щеку и потом молча целовал меня, тогда еще единственную внучку. Ему, такому доброму и мягкому в обращении с людьми, видимо, нравилось разыгрывать этакую недоступность.