Юхимка, куда шли они, потому так и называлась, что когда-то там давным-давно, до революции еще, жил Юхим, прославленный на всю округу конокрад, конокрад из конокрадов. Фамилия у Юхима была Возвышаев, но о ней мало кто знал, больше его помнили как Юхима Лошадника. Рассказывали, будто был такой случай: приехал к нему в гости цыганский барон, этакий красавец. Приехал на пароконке. Одну из лошадей тогда Юхим и приметил. Ходит вокруг, оглядывает, насмотреться не может. И вдруг: «Давай, цыган, обменяемся, чего за красавицу хочешь?» Тот, оказалось, был не первый раз у Юхима, возьми и бухни: жену его, Юхима; всего лишь ночку с ней и проведет, золотые волосы подержит в руках, как, согласен? Юхим взвизгнул от тех слов, видимо, почувствовал в сердце боль, однако, пораздумав, дал согласие: а-а, пусть цыганский барон с его женой бражничает, за одну ночь ее не убудет, зато лошадь останется какая — ни в сказке сказать, ни пером описать!
Лошадь, говорят, Юхима и убила, не та, какую он выменял у цыганского барона, другая — мало ли их у него было, у конокрада. Ехал откуда-то пьяный с девками, скорее всего с очередной гулянки возвращался, и тут посреди дороги что-то темное (потом выяснилось: один из мужиков, прислуживавших у Юхима, направлялся на усадьбу, на санях вез две бочки, по пути задремал неожиданно, одна из бочек упала, а он не заметил), лошадь испугалась и понесла. Девки на ходу попрыгали, а Юхим за вожжи уцепился, надеясь остановить испуганную лошадь, да не тут-то было, та взбешенно неслась по обочине. А тут еще на пути зверек промелькнул, то ли заяц, то ли лисица, и лошадь шарахнулась в сторону, а там — столб телеграфный, и лошадь и Юхим ударились об него и разбились, смерть мгновенно наступила. Вот так глупо и окончилась жизнь знаменитого конокрада. Одна осталась о нем память: место, где когда-то располагалась его усадьба, прозвали Юхимкой. Ты куда пошел, спрашивал один? На Юхимку, отвечал другой.
Вот туда и направлялись сейчас Ванька с дедом Матвеем.
Посреди дороги они остановились отдохнуть.
На востоке чуть брезжил уже рассвет, кромка горизонта все высвечивалась и высвечивалась. Веяло легким ветерком, в воздухе носился запах разнотравья.
Присев на обочине, Ванька слегка откинул голову назад:
— Хорошо-то как, а!
— Ага, хорошо. Небо чистое — день теплым выдастся. — Дед Матвей достал из кармана пачку «Примы», потянул из нее сигарету. — Закуришь?
Ванька отказался.
— Бросил, что ли?
— Бросил.
— Кхе-кхе. А я балуюсь. Не могу без курева. Мужик без курева, что тюрьма без шулера.
Ванька повеселел:
— Ну, Матвей Егорович, у тебя на все случаи шутки-прибаутки. Откуда это?
— Жизнь, милок, жизнь! У меня мать была, ей за восемьдесят, а она: стихи на память? Пожалуйста. Старинные, теперешние, какие? А может, частушку? И выдает… А образование-то у нее — два класса и третий коридор. Недоучка. А вишь, на слова, разные выражения ума доставало. Родилась такой.
— Значит, в мать пошел, Матвей Егорович?
— Выходит, так.
Сбоку неожиданно послышался шум. Ванька подскочил:
— Это еще что такое?
— Не пугайся, — спокойно произнес дед Матвей. — Это утки с канала взнялись, похоже, голоса нашего избоялись.
Поглядывая все еще туда, Ванька опустился:
— Сейчас бы ружье сюда.
Дед Матвей выпустил клуб дыма, помолчал.
— Не стреляют у нас нынче уток, запрет наложен строжайший.
— Это я к слову, — оправдался Ванька. — Признаться, охотник из меня никудышный. Помню, пацаном еще был, ружье откуда-то попало в руки. Загорелось на охоту сходить, патронов припас, того, сего. Ну и иду, значит, вечерочком, глаза напрягаю, думаю, вот-вот заяц выскочит. А дело осенью, огороды людские еще не вспаханы, трава почти в человеческий рост. Ну иду и иду, а зайца нет, и вообще никакого зверька, лишь высоко в небе воронье летает. Расстроился я: разве это охота, стрельнуть бы по цели, да где ее взять? Шагаю и думаю уже о другом. Тут-то из-под ног у меня и выскочи что-то. Пока опомнился, пока сообразил, что курок в ружье не взведен, уже поздно. Выстрелил, конечно, да прок из того небольшой — пустой звук. Вот какой я, Матвей Егорович, охотник.
— Кхе-кхе. А у меня с этим шло отменно. — И дед Матвей принялся рассказывать, как вскоре после войны он уехал в Сибирь и там в одной из артелей охотился на белок. До настоящих стрелков, говорил, ему, конечно, было далеко, однако отличался и он. А как-то, продолжал дед Матвей, довелось ему встретиться с хозяином тайги с глазу на глаз, да еще зимой — кто-то поднял медведя из берлоги, нарушил его покой. Что делать, куда деваться? Бежать? Поздно, зверь тут же его и накроет. Стрелять?.. Дед Матвей поднял ружье, прицелился, клац, — осечка. Еще раз — клац, и сызнова осечка. Ну все, решил, здесь ему и погибель. Жил на свете весельчак Матюша Добриков, теперь не будет его, а жаль, жена и детишки как без него? И все же, надо сказать, родился он в счастливой рубашке: когда уже опустились руки, когда он согласился с мыслью, что все, конец ему, тут и прозвучал сбоку выстрел, да меткий — наповал уложил медведя. Оказалось, рядом шел охотник, увидел такое, поспешил на помощь — у сибиряков чувство локтя хорошо развито…