Роса уже начала дымиться, когда они добрались до места.
Они прошлись туда-сюда, осмотрели все.
— Что-то травы не видно.
— Сейчас будет. Кхе-кхе. — Дед Матвей взял правее.
Здесь, на Юхимке, каким-то образом сохранилась лесистая поляна, площадь ее хоть и невелика, однако весной и летом тут сена накосить можно. Кирпилинцы благодарили судьбу, что она к ним смилостивилась и оставила в наследство такое место. Но находились и другие мудрые головы, которые рьяно ратовали, чтоб деревья здесь выкорчевать, землю перепахать и посеять пшеницу или рожь, чего такой площади гулять даром.
И точно, вскоре они набрели на участок, где трава стояла выше колен, и густая.
Ванька удовлетворенно подчеркнул:
— Ну, Матвей Егорович, у тебя и нюх, за десять верст чуешь, тебе бы в сыщики пойти следовало.
Дед Матвей оживился:
— А я ведь, Ванюх, в свое время сыщиком был. Не знал?
Ванька вскинул брови:
— Когда же ты им успел побивать?
— Э-э, давно, Ванюх, ты тогда под стол пешком еще ходил. — Дед Матвей приблизился к стоявшему неподалеку дереву и приставил к нему косу. — Перед тем, как вскоре в Сибирь в охотничью артель попасть. Кхе-кхе. — Он еще раз осмотрелся. — Ты, Ванюх, готовься, а я курну маленечко, не возражаешь? Отдохнуть мне надо, загнал ты меня. Хромый, хромый, а стрекача такого дал — едва поспевал за тобой.
— Отдохни, отдохни, Матвей Егорович. — Ванька тоже приставил к дереву косу, положил сверток с едой, инструменты и принялся снимать телогрейку — жарко ему. А будет еще жарче — вот только косить начнут. Особенно Ваньке придется туго — сколько лет косы в руках не держал!
Дед Матвей сидел уже на облюбованном пеньке, а над ним вился кольцами дым.
— Так ты, значит, Ванюх, интересуешься, когда я был сыщиком?
— Ну.
— В сорок шестом я вернулся с войны, молодой, красивый. Решил так тогда: погуляю, отойду чуток, а уж после и за колхозное дело. Ан нет. Уже вечером вызвали в сельсовет и сказывают: нужен милиционер, который раньше был, в район забрали, а нового не прислали. А без милиционера жить никак нельзя, воровство и драки в Кирпилях зачастились, необходимо какие-то меры принимать, а некому. Вот, дескать, ты, Добриков, указывают на меня, и возьмешься за это. Я в штыки, ни в какую. Говорю: на фронте воевал, теперь тута воюй… Не-а, решительно машу, не согласен! Кхе-кхе. Но уговорили, прижали к стенке — деваться было некуда. Через неделю, значит, обмундирование получил и документ, естественно, что являюсь представителем органов. Правда, милиционером побыл тогда недолго. Когда женился, жена мне и скажи: сколь бедствовать мы, Добриковы, будем. Я к ней: чего, дескать, посоветуешь, как быть. Жена у меня, баба моя, оторви и выбрось. Говорит: стану всю жизнь за ее титьку держаться — всю жизнь и бедствовать буду. В общем, намек понял, вскоре и в Сибирь покатил. Сперва охотничал, затем на золотой прииск подался. Так и колесил, пока не прижучили. Жена с детьми тоже ездила со мной. Я иногда ее допытывал: не устала дорожничать? С иным бы, возможно, и устала, отвечала, а с тобой нет. Вот какая у меня жена…
Ванька ее уважал. Он помнил — раньше сельские бабы к ней тянулись, знали: в обиду никому не даст, горой за каждую встанет — попробуй обойди. По характеру своему жена деда Матвея чем-то напоминала Ваньке тетку Ульяну, эта тоже такая: о себе не печется, а за кого-то глава выцарапает, волосы повыдергивает — пусть не трогают хорошего человека.
Ванька взял косу, отошел от дерева, ручку косы нагнул и упер ее в землю и стал точить неровное жало. «Уить, уить, уить», — послышалось тотчас вдали.
Минут через пять на поляне снова стало тихо.
Поднялся и дед Матвей:
— Кхе-кхе. Начнем, значит?
— Матвей Егорович, может, и вашу косу поточить, а?
Тот хитровато улыбнулся:
— Свою я сам привык наострять, спасибо. Сам сапоги рвал, сам их и чини. А чинить — не рвать, тут надо голову поломать. Вот так. — И опять раздалось: «Уить, уить, уить…»