Соня шла по палате не оглядываясь. Лицо её было бледно, сухо, глаза полуприкрыты. Но шагала она чётко, громко ступая на каблуки. И вдруг она услышала за спиной тяжёлое, словно каменное, падение, будто рухнула штукатурка с потолка или упала тумба с гипсовым бюстом.
Петухов лежал на полу около своей койки. Лежал в толстых гипсовых окаменевших бинтах и, протягивая тощие, тонкие руки, твердил:
- Обожди, обожди, я ведь только хотел тебе сказать - калека я. Значит, ни к чему тебе. Врачи говорят, снова надо кости ломать и заново складывать, а может, и зря. Не получится. Вот! Все поэтому. А так я все твои письма губами истер. Перечитывать стало даже невозможно.
- Глупый ты, глупый! - склонилась над ним Соня.
- А ты?
- И я тоже. - И тут же поспешно запротестовала: - И ещё хуже, чем глупая. Просто дура!
- Товарищ старшина, - заявила Соне дежурная сестра. - Вам следует немедленно удалиться.
- Ещё чего! - вызывающе сказала Соня и гордо пояснила: - У меня к вам направление. Аппендицит желаю резать.
- Давайте ваше направление! - сказала дежурная.
- Вот, пожалуйста.
- Но тут написано: только подозрение на аппендицит. Диагноз - общее истощение организма.
- По подозрению и режьте.
- Я вызову дежурного врача.
- Хоть самого главного!
Соню оставили в госпитале, но вовсе не по поводу аппендицита. У неё было обнаружено тяжёлое заболевание: она, пренебрегая правилами, слишком часто вызывалась быть донором, как бы в отплату тем, кто давал свою кровь Петухову, почти истекшему кровью, когда он, израненный осколками, лежал под обломками стропил водонапорной башни. Соня не сказала Петухову, что была контужена с временной потерей слуха и из связи перешла в медслужбу в санбат.
Вытаскивая из-под огня раненых, каждый раз, чтобы не было так страшно, она убеждала себя, будто вон там тот лежащий в полосе боя под обстрелом раненый солдат - это её Гриша.
У неё была раздроблена осколком коленная чашечка, при ходьбе нога моталась, и она припадала на неё.
То, что лежала до этого в госпитале, она скрыла от Петухова, чтобы он не волновался. Перемену номера почты объяснила многозначительно тем, что будто попала в особую часть.
Она была так уверена в Петухове, что не сочла даже нужным докладывать ему о своей хромоте.
Потом он говорил ей с упоением:
- Ну и что! Ты как уточка по земле: шлеп, шлеп, шлеп, шлеп. У меня даже все внутри заходится, как услышу: шлеп-шлеп-шлеп-шлеп... Даже обмираю.
- Да ведь некрасиво.
- У Венеры руки отломаны, а на неё все смотрят, восхищаются. Вот, скажем, балерина, ходит по сцене на цыпочках - красиво, а если бы все по улице так - глупость. У каждой красоты своё умное содержание. Я за что эту твою левую ногу больше другой люблю? Она же наша, фронтовая, все выстрадала, в беленьких шрамиках, прозрачненьких, словно из пластмассы. И точечки по бокам от швов.
Повторил:
- И поэтому я эту твою ногу очень сильно люблю и лучше, чем даже свою, знаю.
Соня радостно, тихо смеялась, но при ходьбе, когда шла рядом с Петуховым, пыталась идти ровно, не качаясь, хотя при этом мучительно ныло колено и судорогой сводило
Часть третья
1
Был день на солнечной стороне планеты. Был день. Жаркий, горячий, в изобилии света.
Минул тот день, когда к подножию Мавзолея Ленина воины советского народа швырнули на камни Красной площади знамена разгромленной фашистской армии.
И они лежали там долго, разноцветными тряпичными грудами, и дождь поливал их. Дождь первой послевоенной весны.
Был полдень, жаркий, горячий.
На окраине старинного среднеазиатского города, в низких одноэтажных саманных домишках, изрезанного арыками, цветущего садами, над которыми возвышались обломки древнего храма, его башни, облицованные лазурными керамическими плитками цвета неба, сплетающими дивный, изящный узор, подобный мозаике из драгоценного камня, на этой окраине, куда примыкала жгучая песчаная рыжая пустыня, взъерошенная саксаулом, в застывших волнах барханов, стоял огромный серый завод, подобный гигантскому океанскому судну, приставшему внезапно к берегу пустыни.
Сюда в сентябре сорок первого, как на необитаемый остров, стаскивали из железнодорожных вагонов оборудование, станки того завода, на подступах к которому шёл в это время бой. Завод спешно демонтировали под орудийным огнём, под бомбёжками, но часть рабочих оставалась у станков, и возле них нетерпеливо переминались экипажи поврежденных танков, которые тут же ремонтировали, пока сам завод разбирали на части и грузили на платформы.
У завода заживо ампутировали участки, пролеты, цехи, и когда сапёры с ломами и домкратами и минеры со взрывчаткой вошли в силовой цех, остановилось электротурбинное сердце завода. И он погас, холодея, и замер. Выгружались в пустыне. Рабочие сразу становились к станкам. Город отдал им весь свой свет, ибо электростанция его была слаба, и её хватало только на эти станки.