В цехе Липко вёл себя молчаливо, строго, сдержанно, с той бережливостью рабочего времени и своей энергии, как и пожилые рабочие. Работал за станком уверенно, с кажущейся изящной небрежностью, но можно было заметить: на висках туго набухали вены, влажно блестел лоб.
Петухов чувствовал, что к нему здесь многие, не только Липко, относятся так же, как относились к пополненцам солдаты его роты, бывалые фронтовики.
Словно бы он проходил проверку: станет ли кичиться перед ними - он фронтовик, а они тыловики? Он парторг, но понимает ли он подвиг труда повседневного, однообразного: изо дня в день рубить на доли толстую оцинкованную проволоку, сгибать её, штамповать отверстия в плашках, склепывать их так, чтобы суставы ножек раскладушек свободно двигались, не туго и не слабо? И каждое движение в долях секунд рассчитано привычно, неукоснительно, в глубокой сосредоточенности, с той тонкой чувствительностью, какая дается особым ощущением инструмента, как продолжения твоих рук, кисти, пальцев.
И каждый раз, приходя в цех, нужно было преодолевать первоначальную неловкость, чтобы потом, погружаясь в работу, уже не замечать, не думать, а как бы только отдаваться целиком привычному самоналаженному, самонастроенному движению рук, пальцев, чующих детали, почти механически отбрасывающих негодную заклепку или плашку, предаваясь самодисциплине труда с тем самозабвением, когда утрачивается счёт времени.
Понять вот это состояние мог только тот, кто сам испытывает в труде такое самозабвение. Но легко сказать - самозабвение. У каждого здесь своя жизнь, и, конечно, далеко не всякий способен преодолевать каждодневно то, что тяготит его, то, что у него на душе или дома неладно. Устранить производственные неполадки проще и легче, чем неприятности, сопровождающие жизнь человека. И люди в цехе пытливо ждали, с чего начнет свою деятельность их новый парторг.
И Петухов понял это, почувствовал.
Он помнил, что Конюхов, приходя в нему в роту, сначала долго не выступал с политбеседами по положенной программе. Он приходил и просто разговаривал, и не со всеми разом, а так, то с одним, то с другим солдатом. Рассказывал о себе, с тем чтобы вызвать у бойца желание поведать о себе. И на войне Конюхов говорил много не о войне, а о жизни всех и каждого в отдельности. Учил не как надо воевать, а как надо жить, учиться лучшему в жизни, чтобы потом лучше жить. Говорил, болезненно морщась:
- Война нам, конечно, помешала достичь того, чего мы могли достигнуть, - всего нам нужного и должного. Мы вот сейчас наступаем всем фронтом, превосходим противника многократно. К весне войну кончим. Но хорошо бы сразу после войны тоже вот так, как сейчас, развёрнуто переходить в наступление на все, что недоделали, чтобы победа была не только на фронте, а во всем для всех. - Говорил, удивленно оглядывая собеседников: - Странно, конечно: война не кончилась, а мы вот о будущем толкуем, - значит, такие мы люди верящие. - Говорил доверительно: - Стараться понять врага - это, конечно, не значит быть с ним согласным. Но вот на что он рассчитывал? Коллективизация, индустриализация как нам тяжело дались! На оборону огромные средства от самых жизненных нужд отрывали. Классовая, внутриполитическая борьба - она шатала. Ведь «кто кого?» вопрос стоял! Потом фашисты думали, что рассыплемся мы оттого, что разных наций. А взять хотя бы ваше подразделение - сколько здесь солдат разных национальностей! И воюют, каждый не за свою саклю, дувал, хату, избу, дом, квартиру, а за общее. - Говорил задушевно: - Сорок первый - самый трудный, самый страшный год. Но самый многозначительный для коммуниста тем, что ни в чем убеждения свои советский народ не утратил, не пошатнул и на такую высоту их поднял, что сквозь все века светить будут. И это, по-моему, главная и высшая победа партии, потому что такими едиными мы вошли в войну, такими в ней выстояли и победили, потому что до этого победили трудное в себе самих, что равно рождению совершенно нового в человечестве - общежития народов, начатого нами и установленного нами на земле на все времена. А вот вам и факты, - и Конюхов кивал на Сковородникова, бледного, зябнущего, который только что в санбате отдал кровь прикрывшему его своим огнём раненому автоматчику Мартиросяну, на которого до этого смотал с себя бинты легкораненый второй номер Сковородникова, боец Садыков, остававшийся в строю...