- Ты знаешь, Гриша, я тебе никогда не возражаю, но разве только в этом у нас с тобой самое главное?..
Петухов покорно, уныло садился на табуретку, неловко курил, спрашивал подавленно, глупо усмехаясь:
- А что?
- Но ведь я тебя полюбила на фронте не просто так, а за то, что ты не как все, а в чем-то мне особенным казался.
- А теперь не кажусь?- горестно осведомился Петухов. - И геройства нет, и по званию уже рядовой - рабочий.
- Почему рядовой?- возразила Соня. - Рядовой - это тот, кто ничего не старается достигнуть.
- Разряд-то у меня, как у выпускника из ремесленного, пока не выше, - напомнил безрадостно Петухов.
- Разрядом квалификацию определяют, а не человека меряют, - сказала Соня. - Я тебе не говорила, а все понимала. В мартеновском ты бы уже сейчас в сталевара выправился, а это, если на фронтовую мерку, командир огневого расчёта дальнобойного орудия большого калибра - РГК, не меньше, а вот приказали на раскладушки, пошёл, все равно как с передовой в хозвзвод.
- Не приказали, а по партийной линии попросили, - пояснил Петухов.
- Я помню, как ты меня стесняться стал после этого, - вздохнула Соня. - С мартеновского приходил весь потный, подпаленный, лицо от огня шелушится, глаза воспаленные, губы сухие трясутся, а сразу неумытым лез целоваться, хвастался, что до самостоятельного выпуска на шлаковую канву допустили, будто чего-то особенного достиг. «Сталевар, - говорил, - это бог всему. Сколько металла стране дает, столько она и весит». И как после боя, увидев меня, радостно хвастал, так и тут. Я только просила: «Гриша, у тебя труд тяжёлый, тебе вредно, не отдохнув после работы».
Петухов сконфуженно улыбнулся, сказал тихо, застенчиво:
- Я ведь у печи тоже все время про тебя думал. Осел как-то свод. Чуть печь остудили, полез с печником ремонт на ходу делать, брови спалил, руки в волдырях. Хотели отмечать нас с печником после смены, люди собрались, а я ушел. Говорили потом - из скромности ушел. А я ведь почему? Побежал скорее к тебе, чтобы перед тобой похвастать. Ты мне важнее, чем все.
- Я тогда так и поняла, - зарделась Соня. - Поэтому занавески задернула и на тебе вся сразу повисла. - Произнесла задумчиво: - Вот когда такое - может, это и есть высшая любовь, если она от радости и радость дать хочется.
- А теперь что же получается?- взволнованно сказал Петухов. - Поставили на раскладушки, на ширпотреб. Кадры малоопытные, вроде пополненцев, зашиваемся. Как только орс откроют с промтоваром, хватают авоськи и туда очередь занимать. Я прихожу уговаривать. А они мне: «Ты чего от нас хочешь? Ширпотреб даем, а сами чтобы без него обходились? Нет уж!» А до меня, говорят, ничего подобного никогда не было. Сознательно себя вели. Пока смену не кончат, даже за продуктовым пайком не становились, хотя все натощак жили.
- Так тебе что больше обидно, что при тебе дисциплина упала, и тебя не слушают, или то, что у людей такая нужда в ширпотребе - войны нет, и им больше невтерпёж себе во всем отказывать?
- Так они сами обязаны ширпотреб людям давать, а не в орс за ним кидаться, работу бросать.
- А они что - не люди? Значит, такая потребность у всех и всюду. Такое может везде случиться.
И Соня сказала, потупив глаза:
- Конечно, Гриша, может, и я должна была тебя пожалеть, приласкать, посочувствовать. Но не могла себя пересилить. Видела, ты угрюмый, злой, не в себе. Но почему? Хотела попять и не понимала. Приходишь и, не как всегда, о людях уважительно, а с насмешкой, с издёвкой: хватают, что ни дают, без примерки, без выбора. Жадность только видел.
А как тут к ленинградцам блокадным деликатно, с чувством относились! Забыл, что нам рассказывали? В столовой все поедят, а рабочие-ленинградцы, которые до полусмерти голодали в блокаду, потихоньку недоедки со столов собирают, и в клеенчатые авоськи себе складывают, и потом под станками их прячут, и помаленьку достают из авосек и едят во время работы, хотя уже сытые, а все не наедаются. И в общежитии у них мухи и тараканы развелись. Стали выяснять, в чем дело? У каждого продукты припрятаны. Так разве кто-нибудь посмел это заметить? Учредили только в их общежитии специальный буфет. В других общежитиях буфетов нет, только для ленинградцев. И все обошлось постепенно, хотя некоторые и в буфет не верили, все равно продукты под койкой в чемодане держали, и всю одежду, какую можно, на базаре на продукты обменивали. Когда люди голодную смерть преодолели и, отощавшие, слабые, работали как все: один - за двоих, за троих, и даже злее, чем другие, - у них жадность на еду - это только как после смертельной болезни слабость, не сразу проходила.
- Так то еда, а не вещи, - хмуро сказал Петухов.
- А вещи что?- гневно спросила Соня. - Они же для нормальной жизни требуются. За войну стольких вещей люди лишились, обносились, разорились, из чашек склеенных чай пьют, бутылки на стаканы резали, ложки сами делали, детям с себя все перешивали. А ты на обувь глядел? Женщины - в мужской, да и в одежде тоже мужской, мужчины из старой резины подошвы вырезают, а сколько на деревянных ходят! И на всё про всё - ватник. Фронтовики в гражданское переодеться не могут. Дома и на работе в одной и той же спецовке. А с бельём! Пока после стирки не высохнет, сидят, выйти наружу нельзя. Вот и хватают в орсе промтовар без разбору её от жадности, а оттого, что отвыкли выбирать. И потом, когда все будет, ты что думаешь - сразу это пройдет? Тоже, как после болезни, не сразу отучатся бояться, что им не хватит... А ты по себе все свёл. - Сказала, словно передразнивая Петухова: - С авторитетом парторга не считаются! Несознательные! Барахольщики! - Произнесла мягко: - Нельзя так... Вот ты мне за это и не нравился. Раз людей не понял, значит, мог и меня разучиться знать.