Потом Пугачёв переспрашивал Петухова о деталях разведки, кивая крупной светловолосой годовой, говорил одобрительно:
- Правильно. Если они заново свои минные поля не перекантовали, значит, готовятся наступать. Окопы приметил с козырьками? Точно! Выходит, разведут в них костры, чтобы свой передний край для своей авиации ночью обозначить. Мы у себя такое же устроим, для обмана их авиации. А вот почему в овраге брошено столько свежих древесных отходов от столярных работ, неясно. Что они, мебелью обставляются?
Петухов напомнил:
- Я же вам говорил: стружка запачкана серой краской. Это же цвет их орудийной окраски.
- Ну, смотри, какой ясновидящий. Получается, они для нашей воздушной разведки намастерили фальшивых, из дерева, орудий, чуть замаскируют, но так, чтобы с воздуха заметить. И вали, Иван, зря товар по ложным позициям. Надо о таком фитиле сообщить!
Соединившись со штабом дивизии, развалясь на табуретке в расстёгнутом кителе, с папиросой в зубах, Пугачёв сказал после обычных полагающихся докладных слов:
— Сведения точные и сомнению не подлежат. Командир роты товарищ Петухов в военном отношении человек образованный. Даже улики доставил в виде стружки окрашенной. У меня порядок - сначала докажи. И тогда благодарность.
- Но я же ничего не приносил, - вмешался Петухов. - Даже не думал, что надо стружку принести в доказательство.
Пугачёв сердито махнул на него свободной рукой. Произнёс в трубку:
- Вас понял!
Потом, обернувшись к Петухову, произнёс укоризненно:
- Ну я тебе верю! Но надо, чтобы и мне поверили. А как? Воткнул о наличии стружки, получилось неотразимо. Я психологию начальства знаю как свою собственную. - Произнёс задумчиво: - Когда с умом воюешь, даже весело становится. Умом переиграть противника тоже отвага требуется.
Пугачёву нравилось внушать о себе представление как о человеке, хорошо приспособившемся к войне, способном извлечь из фронтового быта максимум удобств.
Красивый, видный, статный, с особой щегольской армейской выправкой, с блестящими обильными русыми волосами и такими же блестящими светлыми глазами, он пользовался успехом, когда можно было им пользоваться, во время кратких пребываний в населённых пунктах, и, когда с ним прощалась с радостными, благодарными словами женщина, он целовал её осторожно, бережно, говорил:
- Спасибо за все!
И может быть, лицо у женщины было не очень привлекательное, но, воодушевленное, в этот прощальный момент оно было даже красивым.
Когда про него дружески говорили: «Ну ходок!» - он отзывался: «А что, верно!» Но лицо его при этом было вызывающе строгим.
Как-то к нему в батальон прислали трёх молоденьких санитарок, причем одна из них была очень недурна, даже, пожалуй, под стать ему - рослая, видная, с надменными, чётко очерченными свежими губами.
А через два дня Пугачёв докладывал командиру полка, болезненно морщась и щурясь так, словно у него ослабло зрение:
- Уберите! Ну не могу я. Весь издёргался. Ну бьют, калечат нас, мужиков, как и положено на фронте. А тут девушки, нельзя же так. Такие, знаете ли, оживленные, а в них стреляют. Гоню их в траншею. А за ранеными бойцов посылал и сам таскал.
Просил уныло:
- Заберите!
И вытирал тыльной стороной руки пот со лба.
Но когда вольнослужащая с полевой почты должна была стать матерью, и её отправляли в тыл, а офицер связи объявил, что он уже женатый и потому не может дать ей свой аттестат, Пугачёв, случайно узнав об этом, выписал свой аттестат на имя этой вольнослужащей с почты и приказал своему порученцу передать аттестат ей.
Потом этот офицер связи прибыл с поручением в батальон Пугачёва, и Пугачёв, радушно и беспечно улыбаясь, повёл его на передовую, но не по ходам сообщения, а по открытой местности под огнём противника, и водил до тех пор, пока офицер не засел в щели, выкопанной для снайпера, и отказался дальше следовать.