В то же время, когда Пугачёв в критический момент брал все на себя, это и было воплощением того высокого единоначалия и единоподчинения воле одного, которое не должно суетно на всех и всегда распространяться, а как бережно хранимая, решающая и объединяющая сила вступать полностью именно в решающий момент.
В перерывах между боями Пугачёв старался не делать солдатам замечаний о всякого рода нарушениях, но строго спрашивал с командиров, обнаруживая при этом привередливую мелочность и даже строптивость.
Он говорил:
- У хорошего командира все солдаты хорошие. У плохого - он сам себе только хорош. За проступок солдата, если по правде говорить, надо взыскивать не только с солдата, но и с его командира, причем с командира в первую очередь. - Повторял сердито: - Только у плохого командира солдат нехорош. Хороший командир не собой хвалится, а своим солдатом.
Вместе с тем Пугачёв как-то щепетильно-затаенно относился к своей славе отважного, умелого командира.
И когда старшие военачальники отмечали его лично, он выкидывал что-нибудь недозволенное.
Вручают орден. Поблагодарит по форме, потом нагло ухмыльнется, спросит:
- Это что, один на всех? Разрешите тогда носить его всем бойцам моего батальона поочередно.
Как-то на разбор удачно сложившегося боя своего батальона Пугачёв явился в штаб дивизии в сопровождении сержанта Лазарева - командира противотанкового орудия. Когда дали слово Пугачёву, он приказал Лазареву:
- Доложи. - И пояснил: - Сержант Лазарев три танка подбил лично. Этим бой и выиграли. А я в бинокль глядел - как зритель!
За все эти выходки Пугачёв кое у кого из военачальников более чем не пользовался почётом. Но комдив Лядов, хотя и неоднократно взыскивал с него за подобное, угадал в нём для многих ещё скрытое дарование, заметив искры командирского таланта, умение смело находить и применять всегда новые приёмы боя именно в тот момент, когда они решали исход. И он, неведомо для Пугачёва, поддерживал его вопреки мнению некоторых военачальников.
И у Петухова на всю жизнь остались в памяти сердца слова Пугачёва:
- Я старше тебя по званию и должности, и ты мне подчинённый, так же как в твоей роте все тебе подчиняются. Но как ты от бойцов своей роты зависим, так и я от тебя, старший командир, завишу. Какие у нас люди, такие и мы. Оторвёшься от такого сознания, припишешь хоть чуть себе лично от бойцов геройство, как командиру тебе крышка. Не ты людей собой возвышаешь, а они тебя собой возвышают. Наше дело содействовать во всем их возвышению, тогда ты как командир на высоте. Значит, на виду у всех, со всех сторон, во всем заметен! Для примера, допустим, пуговица у тебя одна на гимнастёрке не застегнута, а у бойца заметишь - вся грудь нараспашку. Станешь замечание делать, а он на твою пуговицу смотрит. И не уважает. Так во всем может быть. Поэтому и сказал тебе про пуговку, что такое для нас, командиров, опасно, - и, с ухмылкой протянув руку, застегнул клапан кармашка на гимнастёрке Петухова. А потом все же опустил глаза и опасливо осмотрел и свою гимнастёрку.
Может, в этом стыдно и неловко признаться, но на фронте Петухов при всем другом главном для него с Соней, хоть и втайне, но снисходительно сознавал своё превосходство в том, что кроме всего прочего он всё-таки офицер, а она - рядовой боец второго эшелона. Он каждодневно подвергается смертельной опасности, а она - нет. И во время каждого боя она о нём тревожится, а не он о ней. Ив её словах любви к нему всегда была доля волнения за него и гордость им, когда он отличался в бою.
И сама смерть уже не казалась ему такой страшной. И в бою он уже думал не только о том, как видят его солдаты, он как бы чувствовал присутствие Сони. Старался позаметнее выделиться там, где всего опаснее, хотя не всегда в этом была строгая необходимость. Но в расчёте, что кто-нибудь об этом скажет Соне, он стал, как пренебрежительно говорил Пугачёв, «выпендриваться». И когда Соня потом жалобно упрекала его, что он, не щадя себя, не щадит её самое, он выслушивал такие слова с удовольствием, видя в этом душевную зависимость Сони от него.
После войны все это отпало, исчезло. Петухов должен был как бы заново, с нуля, начинать обосновывать соотношение своего «я» с Сониным. И тут всё было уже не так ясно и просто, как фронте. Понадобилось выучиваться в мирной жизни тому, от чего на фронте он был избавлен, и он совсем не был осведомлён, что нужно для жизни вдвоём, и без чего она может не получиться.