Узкоплечий, тощий, с испитым веснушчатым, бледным лицом и слабым голосом, Конюхов производил вначале впечатление хилого и слабовольного человека. Когда вёл политбеседы, он говорил почтительно, извиняющимся тоном, часто переспрашивал: «Вам понятно? Ну, очень рад! - Пояснял откровенно: - А то, знаете, я совершенно лишён дара оратора и до войны не имел лекционной практики».
Покашливая, потирая зябнущие руки, близоруко сощурившись, будто вглядываясь в какую-то неведомую даль, он постепенно увлекался, говорил воодушевлённо, страстно, вызывая у слушателей такое ощущение, будто каждый из них некая историческая личность, которой суждено свершить исторический подвиг, а не просто, как это следовало из данной боевой задачи, овладеть ночью высотой 30,02 - лесистым безымянным холмом - и окопаться на ней.
Во время боя Конюхов уходил в атакующие подразделения и, следуя с цепью, оказывался вдруг там, где поединки с противником наиболее продвинувшихся бойцов решали исход атаки. И когда Конюхова упрекали за чрезмерный риск, он говорил:
- Личный пример в бою имеет исключительно большое значение.
И смущенно пояснял:
- Не мой, конечно, а тех солдат, подвиг которых я обязан с полным знанием конкретной обстановки изложить в политдонесении, а также для распространения в боевых листках.
И когда он рассказывал на политбеседах об этих подвигах, сами участники боя вдруг узнавали о себе неожиданно такое высокое и значительное, о чём даже не подозревали, и это им казалось сейчас малоправдоподобным. Ибо в бою человек находится в таком состоянии самоотречения, напряжённости, при которых память бессильна сохранить все иное, кроме ощущения ожесточённого самозабвения.
И как бы Конюхов ни был измотан, утомлён, обессилен длительным и тяжёлым ходом боя, он никогда не утрачивал пытливой внимательности к людям и с обычной своей деликатностью находил бодрящее слово для тех, кто терял бодрость.
Вместе с тем Конюхов проявлял непримиримую непреклонность, когда недостатки в организации боя были вызваны командирской робостью, выразившейся в покорности шаблонным приёмам ведения боя.
- Это разновидность трусости, - утверждал Конюхов и горячо произносил: - ещё Фрунзе указывал: раз мы готовим армию к решающей борьбе с крупным и серьезным противником, мы должны иметь во главе наших частей людей, обладающих достаточной самостоятельностью, твёрдостью, инициативностью и ответственностью. - И добавлял от себя: - Отсутствие же инициативы - это и есть скрытая безответственность...
Не столь давно Петухов установил для себя такое правило: получив боевой приказ от комбата Пугачёва, он сначала шёл на позиции, где проверял в соответствии с полученным приказом боеготовность подразделений, и только после этого знакомил подчинённых офицеров с приказом, указывая им на то, что не соответствовало новому приказу и что должно быть немедленно устранено.
Конечно, при этом Петухов выглядел перед подчинёнными очень дальновидным, проницательным командиром.
Такой метод он усвоил от комбата Пугачёва, который не однажды распекал Петухова за отсутствие в его роте той готовности, которая должна соответствовать только что полученному боевому приказу, содержание которого Пугачёв оглашал после того, как устраивал офицерам взбучку.
14
Пугачёв имел репутацию храбреца. Если он видел с командного пункта, что рота победно овладевает траншеями противника, он оставлял командный пункт, перебежками устремлялся вместе со связистом к траншеям противника и самолично по полевому телефону докладывал наверх о том, что он в данный момент находится уже в траншеях противника. Правда, при этом наступающие подразделения утрачивали временно управление боем со стороны своего комбата, и это иногда имело и дурные последствия, но зато Пугачёва, при всех обстоятельствах, никто бы не посмел упрекнуть в отсутствии отваги. Именно это качество Пугачёва - храбрость - пленяло Петухова, и он стремился подражать комбату во всём остальном.
Петухов не знал, что Пугачёв был разжалован на батальон с поста начальника вещевого снабжения дивизии за то, что, оказавшись случайно на батарее, приказал командиру, значительно ниже его по званию, немедля открыть огонь по фашистским автоматчикам в то время, когда батарея была поставлена в засаду и должна была открыть огонь только против механизированных частей противника, уже двинувшихся в атаку с исходных позиций.
Поскольку Пугачёв спешил личной храбростью искупить свою вину только перед начальством, он не был озабочен авторитетом своих подчинённых командиров. Принижая их, он как бы возвышал себя над ними.