После боя люди нуждались не только в положенном военном командирском разборе хода боя. Чуткое чувство правды и справедливости к каждому, кто, как и почему именно так вёл себя в бою, этот совершенно особого рода разбор хода боя, по высшему человеческому счёту, необходим был бойцам.
И Конюхов вспоминал такие подробности их человеческого поведения в бою, которые в нечеловеческих условиях тяжёлого боя не остаются в памяти, опалённой боем. Он вспоминал, как Суконцев, упав тяжелораненым, лежа на земле, вынул из подсумка патроны и, дождавшись, когда к нему приблизится отличный стрелок Зубцов, передал ему свои патроны и только после этого вскрыл индивидуальный пакет и стал обвязывать свою рану. Конюхов указал на бойца Семёнова, стыдливо прячущего свои руки, толсто обмотанные бинтами, словно в огромных белых варежках, и проговорил:
- Знаете, товарищи! Вот спартанцы сочинили целую легенду про своего парня. Легенду, которая живёт в веках как пример стойкости. Этот спартанец спёр лисицу, спрятал её под рубаху и, боясь признаться, что он её спёр, терпел, пока она ему живот под рубахой грызла. А вот Семёнов бросился к дзоту, ухватил голыми руками раскаленный ствол их крупнокалиберного пулемёта и, наклонив к земле, держал, хотя у него ладони на стволе жарились, дымились, и держал до тех пор, пока вы не перемахнули простреливаемую зону. А потом - конечно, с обожжёнными руками не навоюешь - он всё же вместе со своими в траншею прыгнул, а винтовка за спиной на ремне, в руках он её держать не мог. Вы же, Гаврилов, за то, что у него винтовка за спиной, обругали его.
А вот если б, допустим, Семёнов спартанцем был и такое совершил, о нём бы легенду сочинили, и много бы веков она жила, потому что это почище, чем на голом брюхе кусающуюся лисицу прятать.
Потом, помедлив, произнёс:
- Вот дружба, смотрите, в бою что значит. Бутусов и Гаврилов как делают перебежки? Один вскочит, другой его огнём бережёт, так и передвигались попеременно, друг друга оберегая. Мы все над ними подшучивали: в школе на одной парте сидели, на фронте в одном окопе, мол, раз такое, на двоих один котелок надо выдавать. А видите, что значит дружба! И противнику урон, и себя сберегли.
- Они же, как Маркс и Энгельс, друзья. Мы знаем, - сказал кто-то из солдат, - всё на пару.
- Так это и есть взаимодействие, - подхватил другой, - взаимопомощь, по уставу, только прочнее получается, если ещё дружба.
- Именно, - согласился Конюхов. - Но вот Леонтьев хороший пулемётчик, ничего не скажешь, но как он обращается со своим вторым номером? Он его считает только услужающим: прими-подай, раззява. И вот, я заметил, даже ударил его сапогом. Коробку с лентами помяло осколком, не мог быстро открыть, а он его за это сапогом. Как, товарищ Леонтьев, я не ошибся - сапогом ударили?
- Сапогом, - хмуро подтвердил Леонтьев. - Руки у пулемёта заняты были.
- Так вы с кем дрались - с фашистами или со своим вторым номером, со своим товарищем по оружию, которого вы должны из вторых номеров на первый выучить, а не держать при себе только как услужающего?
- Он ему пулемёт чистит, и таскает, как ишак, по всему полю боя, и коробки на себе волочит, и сапёрной лопатой позицию делает - батрачит, словом. А перспективу Леонтьев ему все равно не даст. Такая он личность, сама о себе много думающая.
- Я вас, товарищ Леонтьев, уважаю, - сказал Конюхов и объяснил бойцам: - Мы ещё с сорок первого знакомы. Леонтьев тогда ручным пулемётчиком был, и я помню, ему кожу с головы содрало ударной волной, лоскутом кожи лицо закрыло, а он как вёл огонь по их наступающей цепи, так до конца огонь не прекращал, хотя боль испытывал, я прямо скажу, ужасающую, и я полагал, что он считал себя тогда, возможно, и ослепшим, кожа с головы на пол-лица прилипла. Видите, какой человек твёрдый! Но это к себе, а вот к другим можно быть и помягче, поуважительней.
- А мы думали, Леонтьев, у тебя плешь от ума. Вот оно что - в бою обзавелся!
- Ладно вам, - хмуро сказал Леонтьев, - плешь не увечье. - И пояснил сипло: - Я его за что стукнул? Не за то, что только обозлился - канителится. Думал уже просить на первый номер его ставить, а он тут подвёл - мою на него надежду порушил, ну я и стукнул, не столько за бой, сколько за себя обиделся, что недоглядел, какой он ещё неаккуратный. Дало миной не по нему же, по коробке с лентой, так огляди, что и как, - может, осколком даже ленту повредило. Соображение потерял от радости, что самого не задело, про службу и позабыл. Ну я и напомнил сапогом...