И тут же объявил:
- Но вы не думайте, что я уж такой бесчувственный хамлюга. Вот Бочаркин больше года от своих вестей не имел, считал, нет в живых, ну, в бою себя не жалел, а вот получил вчера письмо - живы-здоровы, ну и сомлел от радости. Ему было положено меня сопровождать, как передвигаюсь, из своего автомата брызгать, прикрывать, а он за каждый бугорок прятался, берёгся, бил не глядя. Я же его ничего, простил, понимаю - человек радость переживает, от этого так некрасиво бережётся.
Спросил робко:
- Я тебя, Бочаркин, за это корил? Нет? То-то же. Сам понимаю, что такое из дома письмо. Мне-то самому их уже получать не от кого, а получил бы - тоже, может, как ты, в бою ёжился, страховался, чтобы снова почитать после боя, насладиться, чего они, как они. Кто же не поймет, любой поймет. По обстоятельствам с каждого и спрос...
22
Вот так и проходили эти человеческие разборы минувшего боя, и каждый раз после таких разборов Конюхов все больше проникался убежденностью, что самая повелительная сила в подразделении - это сами бойцы. В их сплоченном многодушии возникало то единодушие, которое и решало исход любого боя. Только во множестве и непохожести каждого нужно вовремя найти всеобщее главное, что вызрело в советском человеке, как твёрдая сердцевина, выкованная всем ходом и духом общей жизни, деяний народа, его взглядов и верований.
И именно волей к этой жизни они побеждают в себе чувство страха смерти.
И если они говорят пренебрежительно о страхе смерти, то вовсе не потому, что сами полно не испытывают этого страха, этим пренебрежением они противоборствуют страху смерти, ибо воюют ради жизни всех и своей собственной.
Они не говорят: «такой-то убит в бою». Они говорят: «потеряли в бою», потому что в каждом из них живёт не только скорбь о погибшем товарище, но и солдатская жгучая, совестливая, неизбывная тревога: а может, если б ты сам действовал иначе, лучше, так товарищ не был бы потерян? Потому так сокровенно, правдиво говорят бойцы о минувшем бое, стараясь восстановить в памяти всё упущенное, невыполненное, не упоминая о погибших, но они незримо как бы здесь среди них, живых, и главные. Перед ними отчитывается каждый за себя, каждый за другого, ибо бой есть бой, тяжёлый труд и, как никакой на свете труд, требует от человека честности перед собой и перед другими. Ибо ничто не прощает солдат солдату так непримиримо, как унылого поведения в бою и трусости признаться перед всеми потом в своем бесчестии, слабости.
А если несмелый не струсит признаться перед товарищами в слабости, то не было случая, чтобы этот солдатский душевный суд не вызволил признавшегося, не взял его на поруки и с деликатной настойчивостью не обучил потом в бою - даже преувеличенными ободрениями, когда слабый, преодолевая свою слабость, пытается быть вровень со всеми. Поэтому, когда Конюхов, зная слабых бойцов и остро чувствуя к ним настороженное отношение подразделения, подмечал в таких проблески отваги, такое всегда встречали с особой благодарностью, и не только сами слабые, а сильные бойцы, у которых особо развито чувство гордости своим подразделением и боязнь, как бы из-за одного слабого её пала тень на все подразделение.
И то, что Конюхов таким слабым уделял больше внимания, бойцы встречали тоже с благодарностью, словно он брал на себя то, что они обязаны были сами исполнить, - из слабого сделать сильного, из труса - храбреца.
И в том, что Конюхов отметил Суконцева за то, что тот, тяжелораненый, может быть умирающий, заставил себя собрать свои патроны и, выждав, отдать их лучшему стрелку подразделения, а не кому-нибудь, кто был рядом, поближе, - в этой вдумчивой выдержке Суконцева солдаты узнали то новое, что прежде за ним не водилось и рождено было терпеливым старанием всех сделать из этого неряшливого, всегда обиженного на всех и теряющегося при каждом близком разрыве снаряда такого же, как и они, солдата. И хотя снайпер Зубцов не испытывал приязни к Суконцеву, в бою стал держаться поближе к нему, охраняя своим точным огнём и давая деловые внимательные советы тогда, когда у каждого такое ощущение, что ты сам и есть главная мишень для вражеского огня, и когда сердце стучит в тебе, словно кулак, приказывая лечь, выждать, а разумом и волей ты повелеваешь себе идти, ползти туда, где тебя ждет побоище ближнего боя.
И хотя Зубцов, как высококвалифицированный боец с даром снайпера, мог и не идти в ближний бой, а бить издали своим точным, зорким огнём и по своей снайперской обязанности не должен был вступать в ближний бой, он всегда первым врывался в траншею. Потому что кроме снайперского таланта у него долг бойца-коммуниста быть примером в бою, и поэтому он взялся опекать самого слабого бойца, неприятного ему, ради того, чтобы выпрямить его в человека. И в подразделении даже посмеивались: «Зубцов-то, видали! Какого нашёл себе приятеля-ферта Суконцева, даже на нарах спят рядом, и обо всем толкует, как с родненьким...»