- Как у тебя все запросто получается, - хмуро сказал Конюхов. - А ведь Сковородников тебя давно просил, чтобы ты в сельсовет написал, что он в строю, а не без вести пропавший, как ошибочно о нём сообщили.
- Я же штабному вашему Соловьёву об этом докладывал, - смущенно сказал Пугачёв, - и не знал, что он во время бомбежки погиб.
- Мог бы проверить.
- Только у меня и делов.
- К Сковородникову я долго подход искал и все не знал, отчего у него эта короста выросла, а выросла она от обиды. Сельсовет оттого, что он ни живым, ни мёртвым не числится, его семье помощи не оказал, жили плохо. Ну он и решил - раз не помогает Советская власть, то он сам семье поможет, поэтому и деньги за каждый подбитый им танк требовал, барахло собирал. И, обижаясь на сельское своё начальство, эту обиду на своих командиров тоже перенёс. Я поправил, письмо добыл Сковородникову, подписанное всеми сельчанами. Зачитал в его взводе. Другой теперь человек.
- Что ж он мне не сказал? - удивился Пугачёв. - Я же ему не так давно орден навешивал, мог бы напомнить.
- Напомнить, - сухо сказал Конюхов. - Он для тебя только лучший бронебойщик, а как к человеку - ты мимо. Думаешь, он не чувствовал? Ведь он нарочно перед тобой себя так показывал - думал, ты по душам с ним, а ты от него от плохого только отмахивался, для тебя одно - лучший бронебойщик, а другое что в нем, плохое, можно и притерпеться.
- Как же ты его расколол? Мужик он угрюмый, неразговорчивый - кремень.
- Ничего я его не раскалывал. Беседовал про жизнь, какая она будет, какая должна быть, ну и люди тоже, а он как ты: не заманивайте на жизнюху, она не всем сладкая, кому и колючая. Каждый, мол, должен за себя только беспокоиться.
Ну я ему про Ленина, о том, как Ленин свой хлебный паек отдал венгру, который уезжал к себе на родину, когда там революция началась, наши солдаты тоже этому венгру свои пайки отдали. Приехал он к себе в Венгрию, хотел своим показать хлеб, который ему Ленин лично дал, а от солдатских хлебных паек ленинский хлеб отличить не смог: одинаково чёрный, с отрубями и по весу со всеми равный.
Сковородников на это мне врезал: «Ленин среди всех вас один на всех!» Потом захожу как-то к ним в землянку, гляжу, все эти плошки-миски Сковородников из мешка вывалил, говорит бойцам: «Кому что, налетайте, хватайте». И шинель, которую зажилил, старшине сдал. Думал, говорит, супруге на пальто, с самого себя трофей...
- Ну ясно, засовестился, когда ты ему из сельсовета привет огласил, - сказал смущенно Пугачёв.
- Нет, до этого, - строго сказал Конюхов. - Подтверждение о получении новой справки и письмо от односельчан я значительно позже получил.
- А здорово ты это про Ленина, - робко произнёс Пугачёв. - Меня, знаешь, тоже прошибло. У него за все один орден боевого Красного Знамени, а у меня два. Даже до этого не думал, как это так: у него один, а у меня два, хотя мы все против него лилипуты.
- Вот ты как лилипут о Сковородникове рассуждал. А для Ленина человек с ружьем - величайшая личность.
- Ну ладно там, лилипут, - обиделся Пугачёв. - Ваше дело, политработников, во всех душах копаться, наше, командирское, - боец или не боец - главное.
- А ты кто? Только в анкете член партии? Партийность - это тебе что? Должность, обязанность, а не во всем, везде, всегда?
- Ну, пошёл воспитывать! - Пугачёв поднял руку. - Давай распинай, сдаюсь. - И благодушно при этом улыбался.
- Знаешь, Пугачёв, - произнёс Конюхов грустно. - Не то ты себя чрезмерно обожаешь, не то, напротив, пренебрегаешь тем, что в тебе есть хорошего, и словно боишься этого хорошего, и выдумываешь себя не таким, каким должен быть.
- Я себя в долгожители не планирую, - бодро заявил Пугачёв, потом вдруг нахмурился, сказал глухо: - Ты тоже пойми меня, Конюхов, если я буду, как ты, любоваться и восхищаться каждой этакой прекрасной человеческой личностью среди бойцов, так у меня душевной силы не хватит в бой её послать. Худшего пошлю, а на лучшего духу не хватит. Понял? Значит, на этом точка!
Конюхов знал, что Пугачёв испытывает душевную привязанность к лейтенанту Петухову ещё с той поры, когда Петухов боялся, что взводный напишет в его школу, что бывший её ученик потерял на марше затвор от винтовки. И когда Петухов, израненный, измученный, приволок два немецких автомата после рукопашного боя и просил жалобно взводного: «Павел Иванович, я же вот взамен достал - за затвор. Теперь не напишете, а?» И так как Петухову о мирной жизни, кроме школы, вспоминать было нечего, он рассказывал о своей школе, о товарищах, об учителях так, словно все они были необычайные люди. И даже когда, обессиленные, выходили из окружения и Петухов волок на себе кроме своей ещё две винтовки ослабевших бойцов, положив их, словно коромысла, на плечи, а сверху свои тощие руки, он говорил Пугачёву: