- Мы в школе в пионерский поход ходили, так тоже досталось, заблудились, а идти тоже лесом, и все в тапочках, и жерди от палаток тоже тяжёлые, а бросить нельзя - школьный инвентарь, с зав.учебной частью спросят. А он и так на свои деньги нам большой чайник купил для похода. Чтобы мы на костре чай кипятили. И всё-таки дошли, ничего не бросили, только ноги после от тапочек в волдырях. И все выдержали, даже девочки.
- Девочки! - сказал тогда Пугачёв и, чтобы поднять бодрость у бойцов, объявил громогласно: - Слыхали, ребята? Петухов о девочках мечтает! Во типчик!
- - Товарищ капитан, вы не смеете, не смеете так! - яростно крикнул Петухов и даже остановился, сбив шаг остальным бойцам. И долго потом неприязненно сторонился Пугачёва.
На одном из кратких привалов Пугачёв подсел к Петухову.
- Что ж ты на меня так окрысился? Я же по-доброму - молодец! Не паникуешь.
- А вы почему не паникуете? - спросил Петухов.
- Я - командир.
- Значит, как учитель, должны быть тактичным.
- Ну извиняюсь, - сказал Пугачёв и ухмыльнулся. - Ты что же это на себе чужие винтовки таскаешь? Заставил кто?
— Почему же чужие? Нашего отделения. Товарищи устали, вот я и помог донести. Помог! Обессилеешь, а когда прорываться придётся, те, отдохнувшие, выскочат, а ты отстанешь, фашисты тебя и схапают, в такой обстановке кто силёнки сберег, тот и выживет.
- Мы же не одиночками будем прорываться, а коллективом, как шли, так и прорвемся.
- Ладно там! Коллективом! Держись ближе ко мне.
- Нет уж, я с кем рядом шел, с теми и прорываться буду.
- Так слабаки, оружие своё и то не смогли нести, подведут.
- Неправда, - сказал Петухов, - раз я к ним по-товарищески, значит, и они потом будут ко мне по-товарищески.
- Так ты что, не боишься?
- Но я же не один, а со всеми...
И вот это «я не один, а со всеми» привлекло тогда Пугачёва к молоденькому солдату, который каждый раз при виде мёртвых жмурился, бледнел, но в бою, вытянув тощую шею, затаив дыхание, тщательно целился и, как ему советовал Пугачёв - всегда помнить число выстреленных патронов, подсчитывал, сколько он их выстрелил, словно у школьной доски на уроке арифметики.
Получив взвод, а затем роту, Петухов гордился своими бойцами, как прежде школьными товарищами, и после официального доклада Пугачёву рассказывал о бойцах то, что комбат считал «ерундистикой».
Пугачёв говорил:
- Траншея - это тебе не общежитие интернатское, а боевое укрытие от поражающих средств. А ты там на стенки картинки повесил.
- Так мы только Кукрыниксов вырезаем и на фанеру наклеиваем - о фашистах, о Гитлере.
- Для смеху?
- Ну конечно.
- А когда фашист по вас бьёт, тоже на картинки взираете?
- Нет, зачем, каждый на своем посту.
- Значит, что же получается: на картинках они как худые крысы, а на деле лупят по вас насмерть.
- Внутренне они всё равно для нас крысы, - сказал Петухов, - и это правильно.
- А ты что это рядовых по имени-отчеству величаешь, словно маленький?
- Так только в мирной обстановке, то есть когда боя нет, - поспешно поправился Петухов, - тех, кто меня старше.
- Ты командир, - значит, нет в твоём подразделении над тобой старшего, возраст - мура, солдат есть солдат, и он тебе во всем подчинённый.
- То есть как это во всем? Есть очень умные, знающие, двое даже в ФЗУ преподавали. Они мне очень помогают с дисциплиной, когда боя нет, и вообще хорошо влияют на всех.
- Ладно, тебя не переговоришь. Но помни: если почувствуют, что ты ещё цыпленок, развалишь роту...
Пугачёв знал, что солдаты любят своего ротного. Он и сам превыше всего ценил такую солдатскую любовь, но считал, что она для него самого только свидетельство его признания, которое не смягчит его командирской твёрдости, требовательности и безжалостности, когда она справедлива и неизбежна, как он и к себе был безжалостен в бою.
Он испытывал нежное любопытство к тем чертам Петухова, какие подавлял в себе или, возможно, просто боялся их обнаруживать, считая их только слабостью, а не силой, способной подчинять других или хотя бы внушать солдатское доверие, полагая, что повелительностью легче внушить веру в командирскую твёрдость.
Конюхов понимал, какое влияние оказывает на Петухова обаяние Пугачёва, самого отважного и дерзкого в бою комбата, его своеобразная: размашистая открытость, твёрдая решимость отказаться от всех привязанностей, чтобы не цепляться за свою жизнь. Та снисходительная ирония, с которой Пугачёв воспринимал перепадавшие ему иногда удовольствия во время кратких передышек между боями, словно раз навсегда приговорив себя к тому, что длинной и прочной жизни ему не выпадет, а вершина, к которой он стремится, - это выиграть бой, который, кроме него, никто бы не смог выиграть, и хоть пасть в нем, но чтобы этот бой стал легендой.