В жизнь Петухова война ворвалась почти сразу после окончания школы, где его учили тому, как много пользы принесёт человек, вооруженный знаниями, в стране, высшая цель которой - строить всечеловеческое счастье.
Но в школе его учили и тому, что он в долгу у тех поколений советских людей - большевиков, которые своим подвигом выстроили ему ту замечательную жизнь, которой он так легко пользуется, и за то, чтобы он наслаждался своей жизнью, они отдавали свои жизни, голодали, умирали в тюрьмах, ссылках, шли смело на казнь, веря, что потом появится эдакий Петухов, который будет радоваться такой жизни, ради которой они не щадили своих собственных.
Поэтому Петухову, как и многим его сверстникам, после сдачи школьных заключительных экзаменов предстояло ещё выдержать вступительный экзамен в жизнь перед всеми предшествующими героическими поколениями советских людей.
Но страна и в текущей жизни была исполнена множества подвигов. Папанинцы, Чкалов, Громов, челюскинцы, стратонавты, строители Комсомольска, герои-пограничники, те, кто сражался, помогая революционной Испании, и, наконец, героизм труда, возведённый в высшую степень человеческой доблести, славы и геройства, - все это взывало к подвигу всех и каждого.
Что касается империалистов и фашистов, то здесь у Петухова, как и у его сверстников, была полная ясность: если врат нападет, то наша Красная Армия сразу его уничтожит, и если б Ворошилов и Буденный командовали войсками революционной Испании, то победил бы испанский парод, а не франкисты.
Красная Армия, овеянная легендами, выступая стройными парадными когортами на площадях в дни праздников, вызывала праздничное восхищение, любование её рыцарским обликом, и каждый красноармеец воплощал в себе героизм и ратную славу всех времен.
Поэтому Петухов её испугался, что началась война, он испугался только, что его не возьмут на эту войну.
И когда он с путёвкой райкома комсомола пришёл в райвоенкомат, и ему сказали: «Зачислен», - он так растерялся от радости, так искренне благодарил членов комиссии, что его даже сурово одёрнули в столь наивном и неуместном выражении бурной радости, когда война - всенародное горе.
В первые, самые тяжкие, горькие месяцы войны для Конюхова вот такие солдаты, как Петухов, были самым мучительным испытанием его собственной совести перед ними, и не только перед ними, он страшился, чтобы в сознании их не погасло, не померкло всё то, что было ярким, зовущим светом в грядущее, которое, казалось, уже прочно вступало сегодня в жизнь всенародную.
И когда на батальон, бодро шагающий с песней в пешем марше, внезапно с незащищенного неба обрушились бомбовые удары, и люди падали, корчились, истерзанные осколками, разбегались, уползали, молили о помощи, он не был уверен, удастся ли собрать их снова в маршевую колонну, а когда собрали, вывели из лесу, шли снова угрюмо молча, согбенно по пыльной горячей дороге, и взоры всех были настороженно, напуганно обращены в небо. Поэтому батальон шагал, шатаясь, спотыкаясь, словно ослепший. И когда потрясённых, удручённых, растерянных после первой бомбежки солдат с ходу пришлось выводить на неподготовленные позиции и на них принять бой, Конюхов думал горестно, что они не годны для боя, поскольку столь явно проявили бесстыдное слабодушие, жалкий ужас и беспомощность при первом же прикосновении смерти.
Но он, Конюхов, ошибся. Всё, что он увидел постыдного в поведении солдат при первой бомбежке, было верным, но несправедливым, потому что каждый из них, пережив ужас, переживал теперь стыд за себя, за своё малодушие и не искал себе оправдания в том, что они были беспомощны воевать с врагом в воздухе и от этого сознания своей беспомощности утратили волю, которая ни к чему, если ты, как пресмыкающееся, распростерт на земле и только покорно ждешь, минует тебя или не минует. Жалкий, понурый вид хромающего батальона, вывалянного в придорожных кюветах, в запыленных бинтах, с лицами, вдруг сразу отощавшими, постаревшими, и онемевшего, потому что кому охота каяться в том, кто как разбегался в бомбежке, прятался от бешеных мгновенных костров взрывов, вселял ощущение безнадёжности.
И он, Конюхов, ошибся, потому что солдаты, устыдившись страха, проникшись ожесточением к самим себе, были полны сейчас такой исступленной ненависти к тому, что послужило причиной их унижения, что за эти краткие мгновения огня и смерти стали иными, чем были прежде, хотя весь облик их свидетельствовал совсем о другом.