И это не замеченное Конюховым открылось в них в первом же бою. Хотя с точки зрения строго военной бой этот был беспорядочным, неорганизованным и плохо управляемым, с нарушением всех уставных правил.
Враг наступал с ходу танками, сопровождаемыми цепями автоматчиков с азартно засученными рукавами, в промежутках катили станковые пулемёты, тяжело шагали огнёметчики с ранцами-баками за спинами. И хотя ещё никто не давал команды батальону, солдаты выскочила из утлых окопов разрозненной бегущей толпой, так же, как только что они бежали в панике в лес, устремились на врага, хотя до сближения с ним оставалась большая дистанция. Это было неправильно, нерасчётливо. Без приказа. Но «мессеры», воюя правильно, вышли на штурмовку траншей батальона в то время, когда солдаты нерасчётливо уже покинули их.
Измождённые, усталые, они бежали молча на врага и не открывали огня, боясь промазать издали, когда глаза застилает потом. Они обвязывали связки гранат бинтом и несли их, прижимая левой рукой к груди и боясь, что бинт не удержит связку, не бросали, а клали связки гранат под гусеницы.
Они совали в танковые зубчатки стволы винтовок, разбивали об их корму бутылки с горючей смесью и потом корчились на земле, обрызганные неугасимым пламенем, сбрасывая одежду, полуголые, подымались и, взяв у убитого или раненого оружие, кидались в бой.
Двое тащили мёртвого огнёметчика с баковым ранцем за плечами, а третий бил из его огнёмета, они второпях не знали, как отстегнуть у мёртвого бак-ранец, поэтому тащили огнёметчика, словно орудие.
Они дрались разрозненной толпой. Вскачь тащили станковый пулемёт и ложились за него, когда вокруг рукопашная схватка, и огонь станкового вели по мечущемуся врагу почти вплотную.
Раненые, ослабевшие, взявшись вдвоём за винтовку, били штыком.
У них ещё не было развито чуткое чувство огня, они делали перебежки не после миномётных залпов врага, а в то время, когда опытный враг залегал, чтобы самому не быть накрытым осколками, они выскакивали из огневых разрывов окровавленные и, падая, кололи прижавшегося разумно к земле врага, опытно выжидавшего. Они кидались на станковых пулемётчиков не потому, что, как это положено в бою, в первую очередь следует уничтожать мощные огневые точки врага, а потому, что видели, как их товарищи падали от этого огня, - значит, мстительно надо убить того, кто их убил.
Они гурьбой собрались у захваченного вражеского орудия и впервые с отчаянием стали звать командира, потому что не знали, как огонь этого орудия обратить против врага.
И так же, как этот бой начался неуправляемо, так же он и кончился неуправляемо, и командиры, как недавно бродили по лесу в поисках бойцов, чтобы собрать их в строй после бомбёжки, так же ходили и по полю боя, чтобы увести солдат обратно на оборонительные позиции.
Они не понимали, почему нужно уходить назад, а её идти вперёд, когда враг отступил, - значит, эта полоса, с какой они отбросили врага, - их земля, ими отвоевана, зачем же уходить с неё, и они недозволительно препирались с командирами и смотрели на них так же удрученно, недоверчиво, как совсем недавно командиры смотрели на них, когда они панически разбежались при первой бомбежке.
И за всю свою жизнь Конюхов её испытал такого благоговения и восторга перед людьми, как в этот первый бой. Для него он означал больше, чем бой, ибо это было испытанием самого высшего как для него, так и для всех, - значит, не меркнущего в человеке, значит, и сегодня, в самом неоправданно тяжком, то, что так ярко светило всей предшествующей жизнью, не погасло для них.
И здесь он впервые увидел Петухова, виновато разглядывавшего свои ступни в пузырях, кровоподтёках от неумелого обращения с портянками. Петухов жалобно спросил Конюхова:
- Товарищ политрук, можно, босиком совсем немного похожу, а то больно очень?
- А с рукой у тебя что?
- Ничего, просто так, ушибся, перевязался только от инфекции.
И лицо Петухова стало испуганным, жалобным, просительным.
- Это его фашист приложил, хотел по башке, а он рукой самортизировал.
- Не знаю, не помню, - сказал Петухов.
- А душил его кто, я, что ли? - сердито спросил боец. - Сам плачет, и сам же душит - вояка!
- А раз больно, чего ж тут такого! Я думал, он мне кость сломал, даже хрустнуло.
И когда Конюхов, несмотря на мольбы, повёл Петухова на перевязочный, куда сносили не только раненых, но почему-то и погибших в бою, Петухов, видя, что лицо политрука стало серым, сказал, словно для того, чтобы вызвать у него бодрость: