И когда внезапно тяжестью обвалилась на всех тишина, разрываемая только пулемётными и автоматными очередями, многие бойцы подумали, что дивизия оставила их без мощной огневой поддержки.
И Петухов от солдата к солдату передавал по цепочке, чем вызван этот перерыв в огневой поддержке, радуясь и обретая снова не только смелость, но и новое воодушевление оттого, что высокое командование поверило ему.
Но силы противника, оставленные для заслона в первой оборонительной полосе, были всё-таки значительны, и ближний, рукопашный, бой велся на ней так, словно и не существовало ни танков, ни самоходок, ни авиации, ни реактивных миномётов.
С первобытной яростью и свирепостью в темноте ночи, прожигаемой только вспышками выстрелов, дрались в траншеях.
Оставшиеся в окопах фашисты знали, что они приговорены, как смертники, и бились, как смертники.
И когда подразделение Петухова вырвалось к повой оборонительной полосе, их встретил плотный, хорошо организованный шквал огня. Подразделение залегло в захваченной траншее, заваливаемое комьями земли от близко рвущихся снарядов и мин.
Тогда Петухов, припав, задыхаясь, к трубке полевого телефона, жалобно, нищенским голосом пролепетал:
- Теперь бы в самый раз огонька по ним побольше, вышли к главным сосредоточениям, пожалуйста. Обозначаю себя ракетой: они метрах в ста, основная оборона.
И, взяв ракетницу, подобную древнему дуэльному пистолету, выждав несколько секунд, нажал на спусковой крючок.
Красная ракета круто взвилась и затем, как бы нехотя умирая, рассыпалась, лопнула светящимися искрами в темном небе.
И снова сотряслась земля, багрово осветилось небо, и стали ложиться снаряды, выбрасывая чёрные сугробы земли и дыма, просвеченные оранжевым пламенем.
- Пошли, пошли, товарищи! - крикнул Петухов, указывая стволом пистолета, словно черным пальцем, на трепещущую, рушащуюся стену огня и металла, в которую они должны войти, чтобы, защищаясь ею, прорваться дальше.
Чуть позади этого все сметающего огненного вала, каждая секунда которого стоила стране миллионы, они двигались в пыли, во мраке, как призраки, боясь отстать от огненного вала и страшась одновременно слишком к нему приблизиться. Они ступали на раскаленные осколки, на опаленную, обожженную землю, в горячих ямах после разрывов. Хрипели, задыхаясь в пыли и едком воздухе, отравленном пороховыми газами, испытывая жгучую жажду, отплевывались от пыли и гари - угоревшие и осатаневшие, как в чаду.
В эти мгновения они были и к себе беспощадны, и к врагу.
Каждый был охвачен той отрешенностью от всего, которую можно было бы назвать исступленностью, если бы в эти мгновения бойцы утрачивали расчётливость, сноровку, сосредоточенность всего себя на том, как ловчее «сработать» врага тем оружием, которым ты располагаешь, и тогда, когда это наверняка.
Сиплыми, грубыми голосами они перекликались, указывая друг другу цель - куда следует швырнуть гранату, или ударить из ручного пулемёта, или просто дать лучшему стрелку свалить врага прицельным огнём.
Набросив трупы погибших на валы, скрученные из колючей проволоки, они переползали по ним и валились в траншеи врага, лежа на спине, били из автоматов, пока другие вскакивали сюда, брызжа длинными очередями из своих автоматов.
Вместе с подрывниками и огнёметчиками Петухов подползал к дотам и дзотам под прикрытием огня сорокапяток, которые расчёты подкатывали вскачь для прямой наводки, и, подползая вплотную, направив струю огнёмета в амбразуру, бойцы выжидали, пока минеры справятся с закладкой взрывчатки под основание дота или дзота.
Вначале противник отвечал на огонь нашей тяжёлой артиллерии огнём своей дальнобойной, но затем он был вынужден перенести огонь на полосу прорыва. И огненный ад переместился на наступающее подразделение.
Петухов приказал всем закрепляться для передышки на захваченной новой полосе. Обходя бойцов, он кричал, наклоняясь к каждому:
- Мы их уже облапошили! Все свои огневые средства на нас раскрыли. Теперь наши засекут. Видать, они решили: мы - дивизия, а нас - рота. Значит, такого духу им дали, словно вся дивизия. А нас - рота. - И улыбался, хотя это было сверх сил - улыбаться.
Лежали в забытьи тяжелораненые, а легкораненые, с серыми, обескровленными лицами, с закушенными губами, смотрели на Петухова строго и, может, осуждающе за эту улыбку.