— Делать нечего… Надо нам, Колюха, отчаливать…
— Конечно… Поезжайте… Что ж… Раз так вышло, то поезжайте хоть вы… — вздыхает сдержанно Люба.
Остальные ни слова опять. Они ничего не говорят и даже не вздыхают.
Только и слышно, как не то Юра, не то Нюра — в общем кто-то из них, самых маленьких, шмыгнул носом, да и притих тише прежнего.
И вот тут Коля к ним вдруг резко повернулся; Коля вдруг этакой гнутой-перегнутой, вмиг освобождённой пружиной выпрямился, звонким криком гаркнул на колобков:
— Что таращитесь? Что стоите? Дуйте в раздевалку, хватайте сапоги — да и марш в лодку!
Колобки пискнули, колобки повторения ждать не стали, ринулись куда велено.
А Коля ухватил и Миню Штучкина за тонкое плечишко, развернул, заорал:
— Чеши быстрей! Не отставай от колобков!
— Ты что, Колюха? — изумился дедушка. — Ты чего несёшь, городишь? В одну посудину всех не забрать… На плаву все вместе опрокинемся.
— Не опрокинешься, дед! Забыл, каких в прошлом году мы двух налимов-полупудовиков через борт взволокли и не опрокинулись? А колобки ничего не весят, Миня тоже лёгонький, Люба же Одуванчик как-нибудь уместится между ними. Домчитесь до дома хоть бы хны!
— Что значит «домчитесь»? — не верит своим ушам дед. — Ты сам где сядешь? Ну, где?
— А я тут на берегу посижу, вам вслед помашу! Завтра, дедушка, может, соберёшься с силами да и опять пригонишь лодочку-то за мной… Иначе, дедушка, всё выходит как-то не очень честно.
И, чувствуя, что Коля уже не отступит, дедушка с минуту топчется, раздумывает, потом и сам взмахивает, словно рубит, ладонью:
— Так! Если и впрямь — по совести, по чести, то иного выхода у нас тут нет. Жаль одного: не поспеешь ты теперь с отцом на первую борозду.
— Он поймёт… Папаня поймёт… — говорит Коля. И, боясь потерять с таким трудом обретённую решимость, Коля деда торопит — Отчаливай! Видишь, малыши лезут в лодку сами, без тебя!
Малыши — Юра, Нюра, Миня, — скользя резиновыми сапожками по крутому склону, сверкая пёстро на солнце яркими куртками, уже действительно безо всякой теперь команды скатываются к береговым ракитам, сами лезут в зыбкий, приткнутый к тонкому колышку челнок.
Дедушка направляется к ним, да вспоминает про тихую возле себя Любу-Одуванчика:
— Ну, а ты почему ни туда ни сюда? Ждёшь отдельного приглашения?
Но Люба как стояла, так стоять и осталась. Она лишь на шаг, на другой придвинулась к Коле:
— Я хочу тоже по совести, по чести…
— То есть? Говори ясней!
— А разве не ясно? Я остаюсь с Колей в интернате!
И дедушка опять лишь разводит руками, но и ни во что больше не вмешивается, а, шумя бахилами, осыпая комья глины, съезжает по косой круче к челноку, к пискливым, егозливым там малышам.
Подгоняемый дедушкиным веслом, челнок выскальзывает на быструю воду из-под прибрежных ракит. Он уходит от здешнего берега туда, где за огромным зеркальным пространством прячется в голубом мареве заветная, милая деревенька Зареченка. Из-за ярких одёжек малышей-пассажиров, из-за того что дедушка управляет с кормы веслом, высоко стоя на ногах, челнок сначала виден на водном раздолье очень отчётливо. А затем — проходит минута, две, три — челнок превращается в рябенькую, слабенькую чёрточку, чёрточка — в точку.
Исчезает мало-помалу и точка. Люба прощально машет ей.
Машет, оборачивается к Коле:
— Знаешь что, Коля… Ты всё ж таки не расстраивайся.
Коля глаза отводит, глядит опять, как тогда на школьном крыльце, неизвестно куда.
— Я не расстраиваюсь… Я что задумал, то и сделал… А тебе, Одуванчик, тоже спасибо.
И вот он уже с собою справился, вот уже смотрит на Любу и даже пробует улыбчиво, складно пошутить:
— Собирались мы, дурачки, домой на праздник за речку-реку, да кукарекаем всё на том же, на школьном берегу… Но праздник для нас, Одуванчик, всё равно наступит! Пускай на денёк позже, да зато он будет совсем хорошим!
