«Ну да, диплом у нее ведь на девичью фамилию выдан», — сообразил Бондарев. Совсем закрутилась девка…
— «Сосна», «Сосна»! Вызываю санрейс! Вызываю санрейс! Кулешов тяжело болен. Срочно нужен санрейс. Как поняли меня?
«Земляника», что с Кулешовым?» — голос базового радиста был встревоженным.
— Не знаю точно, кажется, малярия… Он не приходит в себя. Уже четыре дня. Высылайте скорее самолет. Прием.
«Земляника», не паникуй! Вас понял. Вас понял. Сейчас же направим в вашу точку самолет».
— Ты скажи, что самолет не сядет, тут нужен вертолет, — негромко подсказал Бондарев, и Марина послушно повторила:
— «Сосна», «Сосна»! Самолет у нас не сядет. Нужен вертолет.
«Почему не сядет? Прием».
— По реке бревна несет. Гидра поплавки разобьет, — сказал Бондарев.
— По реке плывут бревна. Гидросамолет разобьет поплавки…
«С этим ясно. Пошлем вертолет. Вездеход прибыл?»
— Прибыл, — устало ответила Марина.
«Пусть забирает барахло, какое там осталось, и выезжает на базу. Как поняли? Прием».
— Все поняли.
«Конец связи. И держи хвост пистолетом!» — неофициально добавил базовый радист.
— Конец связи, — откликнулась Марина и щелкнула тумблером.
Тускло-красная неоновая лампочка индикатора погасла, динамик тоненько пискнул и смолк. В ту же минуту сдавленно, сквозь зубы застонал Кулешов. Марина повернулась к нему, тихо спросила, поглаживая покрытый испариной лоб:
— Воды?
— Вода, вода… — отрывисто и хрипло произнес Кулешов. — Вода… Пусть Никифоров не берет проб из Желтого ручья, там нет ничего, я проверял, — скороговоркой забормотал Кулешов. — Надо идти на восток… Изотопы передайте партии Южина… Ищите голубую глину… Я приказываю!.. Марина, Марина, Марина…
— Здесь я, здесь, — сказала Марина. — С тобой, здесь…
Но Кулешов уже забылся в коротком беспокойном сне.
Бондарев вышел из комнаты, стараясь не греметь тяжелыми сапогами. Тоскливо ему было и обидно, что все вот так получается, не как у людей… Марина вышла следом за ним.
— Тебя покормить?
— Давай… Даром, что ли, рацию починил? Стопаря налила бы, что ли… — неуклюже улыбнулся Бондарев и сам почувствовал, что говорит не то и не так, и замолчал, глядя себе под ноги.
Марина разожгла примус, поставила на огонь сковороду. Сноровисто орудуя ножом, она вскрыла консервную банку, вывалила тушенку на разогретую сковороду. Зашипело, забулькало, по комнате пополз дразнящий ноздри запах мяса.
— Ты старикам своим хоть бы раз в месяц письмо написала…
— Вот вернемся на базу, напишу… Когда в поле, свободной минутки нет.
— «На базу», «в поле»… А старики твои места себе не находят — где там наша Маринка да что там с ней случилось?.. Мыслимое дело — за полгода два письма!.. Меня на посмешище выставила, в совхозе проходу не стало, пацаны малые и те пальцами тычут… Ославила на всю Тюменскую область… И что ты в нем только нашла?
— Ты не поймешь, — сочувственно ответила Марина.
— Где уж нам уж… А почему это не пойму? Думаешь, дурней других? Раньше, кажется, все понимал…
Он прикурил новую папиросу от окурка, сердито засопел, покусывая мокрый картонный мундштук.
— Может, тебе плохо за мной было, а? Ну, скажи, чем же это я тебя обидел, чем не угодил?.. Жили не хуже других, кажется. На следующий год переехали бы в Березово, как ты хотела, а хоть и в Тюмень. Машину купили бы, домик опять же… Хозяйство свое… Знала б ты, сколько разов я об этом думал!.. Меня у нас все уважают, ты знаешь. На стороне не гуляю, не пью…
Марина задумчиво кивала головой и все помешивала давно разогревшуюся тушенку.
— Ты ж после техникума свободно могла бы главным бухгалтером совхоза работать — Петровичу до пенсии год остался… Да и нужна, думаешь, больно Кулешову-то? Гляди… Мне в гараже мужики говорили, что у него каждый сезон новая коллекторша заводится… Укатит он в свой Ленинград, что делать будешь? Подумай, пока не поздно. Ты мой характер знаешь. Все прощу. Покайся и вернись, потом вовек не вспомню…
— Садись, ешь, — сказала Марина, устанавливая сковороду на широком плоском ящике из-под какого-то прибора. — Ешь, Гриша…
Она отрезала два крупных ломтя недавно распаренного хлеба, положила перед Бондаревым и сама села рядом, подперев голову рукой.
— Из совхоза ты уволился, что ли?
— Не, отпуск взял. За свой счет…
Марина устало вздохнула и склонила голову, прикрывая ладонью покрасневшие бессонные глаза.
— Ох, господи!.. За две тыщи верст прикатил, на Таймыр, ну надо же… Чего, спрашивается?.. — тихо сказала Марина.
— Искать… — угрюмо ответил Бондарев, тыча кривой вилкой в сковородку. — Одного человека…
— Как Диоген, — вздохнула, усмехнувшись, Марина.
— Чего? — переспросил Бондарев, поднимая голову.
— Книжку недавно читала… Про Диогена. Он днем с фонарем человека искал.
— Это который в бочке жил?
— Он самый… Философ.
— А я просто хотел Кулешову морду набить.
— Ох, господи, да что это изменило бы?.. — задумчиво спросила Марина и сама же ответила: — Ничего… Ни-че-го… Я ведь только с ним, кажется, и узнала, что такое жить по-человечески. Не думать о копейках, не мерять счастье на рубли… Теперь он может и в Ленинград улетать, ни о чем жалеть не стану…
— А… он любит ли тебя? — потупясь, спросил Бондарев.
— Не знаю, — вздохнув, сказала Марина. — Говорил, любит…
Она подняла голову, прислушиваясь, затем поспешила в соседнюю комнату. Бондарев продолжал ковырять вилкой волокнистую тушенку, но есть ему уже не хотелось. «Спрошу, где тут у них чайник», — сказал себе Бондарев и пошел следом за Мариной.
Поднырнув под брезентовый полог, он остановился на пороге. Он до сих пор любил ее, даже такую — усталую, измученную, и не мог спокойно смотреть на нее и поэтому отвернулся к окну, за которым разгорался короткий осенний закат. Тучи понемногу рассеивались, солнце из оловянного становилось бронзовым и с натугой пыталось холодными прозрачными лучами отогреть замерзшую землю.
Бондарев посмотрел на продолжавшего стонать Кулешова, на Марину, заботливо поправлявшую одеяло, и пошел на улицу.
В лицо ему ударил свежий ветер. Бондарев поморщился, поднял воротник брезентовой куртки, сгорбился и двинулся к вездеходу.
Он шел, не замечая луж, ломая кирзовыми сапогами тонкий ледок, и ледышки звенели, как осколки Диогенова фонаря.
Ленков размашисто бежал по скрипящему снегу вдоль высокого речного берега, не чувствуя усталости, будто и не было за его плечами полусотни километров по февральской тундре, дышалось легко — лицо было до глаз закрыто нашлемником из толстой шерсти, — в разогревшихся ногах приятно копилась усталость, почти такая же, как после трудной тренировки. Пустой рюкзак не стеснял движений, и ружье после укорота ремня уже не било по ляжке. Ни один выход в тундру еще не доставлял Ленкову такого полного ощущения насыщенности жизни, несмотря даже на пустые капканы и заячьи петли. И когда он услышал позади протяжный вой, не сразу остановился и оглянулся.
Волки сидели в снегу перед редкими кустами и голосили тоскливо, задрав крупные головы в темнеющее с каждой минутой небо.
Он не испугался, когда увидел огни волчьих глаз в нескольких десятках метров от себя.
Волки боятся людей и никогда первыми не нападают, сказал он себе, но на всякий случай снял ружье и проверил, чем оно заряжено. Патроны с дробью на куропаток он сунул в карман, а в стволы торопливо загнал два жакана. В патронташе осталось еще три пули и один патрон с картечью… Но ведь до зимовья рукой подать — всего два километра, только бы дойти, а там и карабин, и ракетница, и Мишка…
Волки, они только с виду страшные, но, говорят, трусливы, как дворняги. Выстрелить пару раз — они разбегутся, только их и видели! А если Мишка из ракетницы бабахнет!..
Держа ружье наизготовку, он быстро пошел вперед, спиной ощущая движение стаи следом за собой. Волки уже не выли. Рассыпавшись полукольцом, они ленивой трусцой бежали по твердому насту, постепенно отжимая Ленкова к обрывистому берегу. Река делала крутой поворот, и обычно в этом месте Ленков спускался на лед, проскакивал неширокое русло и потом неторопливо, лесенкой, поднимался на противоположный берег. На этот раз он решил сделать петлю вдоль берега, чтобы не оказаться на ровном месте. Здесь же он по меньшей мере с одной стороны мог не опасаться нападения.