Она закатывает глаза и садится к столу на подушку. Разломив испитый орех, наг сворачивается рядом и принимается за мякоть.
«Завтракаем вместе... Чудно́,» — думает девушка, пробуя сахарную воду на вкус — капелька стекает с уголка ее губ, и в голову тут же приходит уловка: она наклоняет кокос чуть сильнее, позволяя соку плеснуться на подбородок и стечь по шее вниз, но притворяется, что все вышло случайно — вскочив и ругнувшись на родном языке, брезгливо осматривает прилипнувший к груди покров, под которым призывно набухли соски.
Обоюдное замешательство длится недолго: Цисса бросает скорлупу и придвигается, волнами перекатывая извивистое тело, — Элион теряет равновесие, но он ловит ее со спины хвостом и вкрадчиво шепчет, сминая ткань у нее на талии:
— Липко… нато снять-с.
«Верно говорят, что мужчины не головою думают,» — мысленно усмехается она, пока Цисса распускает на ней одеяние. Припав к обнаженной груди, он очерчивает языком окружности сосков и впивается губами в чувствительную кожу. Невзирая на жар, затопивший утробу, Элион супится и отворачивает лицо, словно говоря: «Я не хочу, но вынуждена терпеть».
— Не натоело? — вдруг поднимает он голову.
— …Что?
— Телать фит, што не нрафится. — Пристально глядя в глаза, змей скользит пальцами промеж ее ног и поглаживает. — Я ше фишу. Щустфую. Стараюсь телать хорошо. Снаю, што телаю хорошо-с...
Усилием воли она не отводит взгляд и продолжает дышать ровно. Сглотнув, хрипловато отвечает:
— Ты хороший любовник — нет смысла врать. И хорошо знаешь ходячих женщин. Но это не меняет того, что я не желаю здесь находиться, исполняя роль, которую вы мне назначили.
Его рука замирает.
— Расфе смерть ф песках лучше-с? Пустыня яфила милость — спасла тепя, оттаф нам ф руки. — Влажными пальцами он гладит ее по лицу, вторую ладонь кладет ей на сердце. — Щустфуй, как стущит — шифое, сильное. Щустфуй, как фостух щекощет нос тута-сюта-с. Ты есть. И путешь тальше… и отнашты фернешься томой. Расфе плата са это такая уш страшная-с?
Его слова созвучны мыслям, что отвадили ее от самоубиения, но безоговорочно принять их она не может. Тихо вздыхает, покачав головой:
— Мы из разных культур. Право обладания любой незамужней женщиной естественно для вас с Хуфуром. Для меня же естественно право добиться оскопления мужчины, завладевшего мной без согласия.
— Топиться… чщефо-с? — озадаченно ежит он лоб.
— Отсечения мужской плоти.
Цисса отдергивает руки и в ужасе округляет глаза — Элион впервые видит у него такое выражение.
— Ты прафа, мы расные ощень… Такую тикость мы не тфорим! Кхак мошно кхалещить тофо, кто стелал тепе хорошо?
Его гримаса настолько выразительна, а довод наивен, что она не может сдержать улыбку и отвечает в столь же бесхитростном ключе:
— А если не сделал? Если сделал больно? Или напугал до полусмерти?
В его глазах отражается работа мысли.
— Токта — клупый... Телал непрафильно. Фсе ше это не пофот так поступать-с.
«Великие духи, он правда не понимает? — слегка теряется Элион. — Всерьез верит, что телесное удовольствие покрывает унижение и душевные муки? До чего же… примитивные создания!»
— Претлакаю укофор, — продолжает он, подумав, — ты не телаешь фит, што тепе протифна моя люпофь, а я прошу расрешения, кокта хощу ее тать-с… Если тепе это так фашно.
Элион приобнимает себя за плечи, глядя на змея со смесью удивления и любопытства:
— А если ты не получишь впредь моего разрешения?
— Кокта-то не стершусь и фсе равно тепя фосьму, — прямодушно отвечает он.
— Что ж, и то хлеб… Ты учишься уважать мои желания, я — не скрывать свои чувства. Согласна.
«И этот уговор определенно мне на руку…»
— Слафно! Токта… — он приподнимает ее подбородок. — …мошно протолшать-с?
Вместо ответа она глядит из-под ресниц, встает на цыпочки, замирает, озадаченная трепетом, колыхнувшим душу, и целует его в губы. Языки сплетаются, руки жадно блуждают по коже — лаская, сжимая, щекоча и царапая. Нетерпение и похоть пьянят все сильнее, и вот Элион, проскользив пальцами по чешуе, гладит показавшийся из отверстия орган — Цисса рвано шипит ей в рот, она же млеет, предвкушая его в своем теле.
До чего нелепо выходит… Хуфур ни разу не сделал ей приятно, но из страха перед ним она надевала маску обожания, а перед Циссой, который заботится о ее наслаждении не меньше, чем о собственном, изображала безразличие. Благородная эльфийка не могла признать своего влечения к полуживотному дикарю, еще и пленителю — столь позорным и неестественным оно казалось! — но теперь, когда она задалась целью сблизиться с ним и обещала быть искренней, тайные желания рвутся на волю!