Пробило восемь часовъ.
Пелагея Сергѣевна напилась чаю очень поспѣшно. Она уже раза два посылала наперсницу узнать: проснулся ли Николай Дмитричъ, и каждый разъ Яковъ отвѣчалъ, что еще почиваютъ.
Около девяти часовъ Амалія Христофоровна привела Машу здороваться.
Старуха никогда не отпускала ее безъ какого-нибудь замѣчанія, но на этотъ разъ промолчала.
Амалья Христофоровна услала Машу наверхъ и подсѣла къ бабинькѣ.
— Тотъ уѣхалъ ужь, — проговорила Пелагея Сергѣевна: — рано что-то поднялся.
— Слышала-съ, — отвѣчала толстая.
— Куда-нибудь не спроста.
Нѣмка кивнула утвердительно головой.
— Фицка! — крикнула бабинька.
Явилась наперсница.
— Послала за Григорьемъ Иванычемъ?
— Ѳеофанъ барина повезъ, — прошепелявила Фицка, — такъ Епишка поѣхалъ-съ.
— Какъ проснется Николинька, сказать мнѣ.
— Слушаю-съ!
Наперсница скрылась.
Бабинька со вчерашняго вечера все еще не рѣшила вопроса: идти ей къ сыну или нѣтъ. Она поджидала доктора, и доискивалась все настоящей причины вчерашней выходки больнаго.
— Ужъ я знаю, — проговорила она, послѣ долгаго молчанія — что это ея дѣло.
— Конечно, кто же другой станетъ такія пакости дѣлать, — замѣтила Амалія Христофоровна.
— Желала бы я только знать, — продолжала Пелагея Сергѣевна: —какъ это она съ нимъ переписывается.
— Какъ переписывается? Это очень легко придумать, — отвѣтила нѣмка, щуря глаза: — навѣрно, тутъ Борисъ Николаичъ участвуетъ. Вѣдь, онъ радъ: ему только бы что-нибудь противъ васъ сдѣлать.
— Вѣру какую въ него имѣетъ; что сказалъ онъ, то И свято. — Бабинька замолчала.
— И какъ я, — заговорила она съ силой: — какъ я допустила это? Мальчишка вшивый — и что изъ себя корчитъ? Онъ скоро меня въ дѣвичью сошлетъ!
— И знаете что, Пелагея Сергѣевна, вчера, какъ я у васъ здѣсь сидѣла, онъ тамъ у себя, наверху, заперся; Вѣрка видѣла: у стола все сидѣлъ, какой-то пакетъ съ собой принесъ изъ кабинета.
— Пакетъ? — быстро спросила бабинька.
— Да-съ, пакетъ, и большую бумагу оттуда вынулъ, все читалъ, долго читалъ. Это какія-нибудь важный бумаги онъ утащилъ изъ кабинета.
Бабинька вскочила и пошла ходить по диванной. Кацавейка и чепчикъ также заходили подъ ея пальцами.
— Пакетъ! — вскричала бабинька: — на большихъ листахъ, вы говорите?
— Да-съ, на большихъ… онъ все переворачивалъ, — Вѣрка видѣла.
— Да-да, это оно… Такъ вотъ они зачѣмъ запирались! А меня прочь, долой! Меня, какъ собаку какую, вонъ изъ дому вышвырнетъ! А-а! — И Пелагея Сергѣевна заметалась по комнатѣ, издавая дикіе звуки.
Въ дверяхъ показалась Фицка.
— Проснулся баринъ, — доложила она.
Пелагея Сергѣевна подлетѣла къ ней.
— Ты что смотришь? Гдѣ нужно, тамъ тебя нѣтъ, а? — И увѣсистая пощечина досталась на утренній завтракъ наперсницѣ.
— Она мнѣ тычетъ въ носъ: «проснулся». Я и безъ тебя знаю, что проснулся, а больше-то ты ничего не знаешь.
Наперсница съежилась и молчала, Амалія Христофоровна щурила глазки.
Бабинька не могла успокоиться.
— Западню строятъ! — кричала она. — Они мерзавку эту изъ Москвы выпишутъ: она распутничать станетъ у меня въ домѣ!..
Послышались шаги въ корридорѣ.
— Матушка, барынька, — пропищала Фицка, — Григорiй Иванычъ идутъ-съ.
XXVI.
Вошелъ докторъ.
— Что вы, матушка? — пробасилъ онъ и поцѣловалъ руку Пелагеи Сергѣевны: —плохо что-ли больному?
Бабинька все еще не успокоилась, и даже не нашлась, что отвѣтить въ первую минуту.
— Какъ больной-то нашъ? — спросилъ докторъ.
— Не знаю, Григорій Иванычъ, ничего я теперь не знаю, — выговорила она, разведя руками въ разныя стороны. — Я за вами послала; вѣдь надо же этому конецъ положить. Амалія Христофоровна, скажите, чтобъ подали чаю Григорью Ивановичу.
Нѣмка поняла, что ей слѣдовало удалиться.
Когда она вышла, бабинька схватила доктора за руку и подвела къ дивану.
— Сядьте, сядьте, Григорій Иванычъ, — заговорила она: — вы не повѣрите, Николинька совсѣмъ теряется, у него отуманился разсудокъ.
— Гм! — промычалъ сѣрый господинъ.
— Да, да, омрачился разсудокъ. Онъ на меня кинулся вчера; я думала, прибьетъ меня, — ей-богу. Въ глазахъ такое выраженіе страшное…
— Да, чтожь это съ нимъ? спросилъ докторъ безстрастнымъ тономъ.
— Ума не приложу. Вы знаете его любовь ко мнѣ, повиновеніе всегдашнее: могъ-ли онъ когда подумать о томъ, чтобъ возстать на меня? Вчера, видите, этого сквернаго мальчишку, умника-то нашего, Бориса Николаича, за мерзости какія-то оставили въ гимназіи. Къ обѣду нѣтъ; пятый, шестой часъ, — все нѣтъ. Вотъ я въ седьмомъ часу иду къ Николинькѣ и въ разговорѣ, такъ, сказала, что нѣтъ его. И что бы вы думали, Григорій Иванычъ? Онъ какъ подымется на меня, и ну кричать: «вы лжете; вы клевещете на него! Я ему вѣрю больше, чѣмъ вамъ. Вы мнѣ умереть спокойно не дадите. Вы меня мучите, живымъ въ гробъ заколачиваете..» Я ушамъ своимъ не вѣрила. Точно бѣлены объѣлся, точно духъ въ него засѣлъ какой-то.