Сергей Анохин, которого авиаконструктор Яковлев назвал академиком летного дела и которого друзья по работе считают наделенным особым чувством воздуха, уходил из таких положений, когда другой бы уйти не смог.
Однажды в полете возникла опасность взрыва...
Анохин должен был покинуть самолет, но оказалось, что катапульта не работает. Выбрасываться без нее из реактивного самолета, даже при погашенной до предела скорости, — дело исключительного мастерства. Анохину уже пришлось однажды прыгать без катапульты, преодолевая силу встречного потока, но в этот раз ему предстояли еще большие трудности. Двигатели, засасывая воздух, работали в крыльях, откинутых далеко за кабиной. Их надо было миновать, прежде чем броситься в пространство. И надо было удержаться как можно дальше на гладком фюзеляже, чтобы сразу не понесло на стабилизатор. Анохин открыл люк и выбрался на фюзеляж. Он не потерял своего удивительного хладнокровия. Главное теперь — ни одной ошибки. Одной будет достаточно. Он полз по фюзеляжу, который теперь казался особенно длинным, держась за тонкую антенну, протянутую вдоль самолета. Он миновал двигатели. Антенна оборвалась. Его понесло к стабилизатору. Анохин знал, что удариться шлемом и потерять сознание — значит не выдернуть кольцо парашюта. Отличный гимнаст, он сжался в комок и оттолкнулся от стабилизатора ногами. Ноги потом болели от толчка, но самолет ушел. Анохин открыл парашют и снова — в который раз! — благополучно приземлился. Это сделал человек, единственный в испытательной авиации, который летал на всех типах реактивных машин после того, как ему исполнилось пятьдесят лет. Из них последние девятнадцать — с одним глазом...
Дома, в спокойной обстановке, Анохин всегда удивляет своей скромностью, немного угловатой застенчивостью, как будто всю свою решительность он оставляет в воздухе, считая неудобным показывать ее в другом мире, на земле. Он молчалив, разговориться может только среди хороших знакомых и, кроме авиации, любит спорт, мотоцикл и очень больших собак.
Иногда мне кажется, что мы слишком редко пишем просто о простых вещах. В очерках мы ищем выдающиеся факты. И мало объясняем, что произошло в самом человеке.
Мы даем подробное описание полета. Биографию героя. Но этого мало. Я так и не смог бы узнать из газет, чем отличается характер Гагарина от Титова.
Мы мало говорим о простых и обыденных вещах из жизни летчика — как и с кем он проводит вечер, какие фильмы ему нравятся и почему он любит лошадей или альпинизм.
Анохин и Амет-хан, Коккинаки и Рыбко, Перелет и Шиянов, Щербаков и Ильюшин — они делают одно дело, но они разные люди, и каждый интересен по-своему.
Я думаю, что не всегда психология подвига проявляется в связи с тем полетом, о котором предупредили корреспондента.
Подвиг жизни, внезапный, без подготовки, вынужденный обстоятельствами, чаще всего приходит, когда сам летчик его не ждет, поэтому подвиги редко удается заснять на пленку. И так же редко писателю удается видеть пилота не в спокойной беседе о том, что случилось относительно давно, а в состоянии душевного напряжения.
Из всех испытателей я ближе всего подружился с Щербаковым. Вероятно, потому, что с ним и Владимиром Ильюшиным мы люди одного поколения. Нашим институтом была война, и над теми, кто не пришел по окончании ее за дипломом, до сих пор стоят на полях простые памятники с деревянной звездой или с погнутой лопастью винта среди густой травы. А те, кто вернулся учиться, были намного серьезней обычных студентов. Прошло время, и теперь я встречаю сверстников на заводе во главе цеха или опытными инженерами на стройках гидростанций.
Когда мы с Щербаковым встретились, он был молодым испытателем, а я начинающим писателем, хотя нам обоим было за тридцать. Есть профессии, которые требуют длительного возмужания. За широкими плечами Щербакова к тому времени был опыт войны на истребителях, академия имени Жуковского, специальная школа летчиков-испытателей и не первый год на испытательном аэродроме. Но ему поручали только самые простые дела, и он мечтал о лучшем будущем. С тех пор мы потихоньку набираемся опыта на глазах друг у друга, проявляя взаимный интерес, потому что у Саши, как у многих летчиков, есть склонность дружить с людьми искусства.
Я давно привык к его характеру, к его спокойствию и сдержанному юмору, к его молчаливой деликатности и умению, когда можно, к серьезному отнестись с шуткой, а к шутке всерьез. Мне вспоминается тот вечер, когда он привез домой высотный костюм, чтобы ехать с ним утром на тренировку в барокамеру. Он надел костюм, и посмотреть сбежались его братья. Высокого роста, с вылепленными мускулами, Саша был обтянут зеленым капроном со шнуровкой по рукам и ногам и со шлангом для сжатого воздуха, чтобы стиснуть костюм и создать летчику искусственное давление при аварии кабины на высоте. У самого пояса смешно раскачивались толстые резиновые трубки для подключения к баллонам. Посмотрев на себя в зеркале, он решил, что если выйти на улицу, то за ним пойдет не меньше девушек, чем за модным поэтом. С кислородной маской на лице, в этих подлинных рыцарских доспехах века, он был похож на человека-амфибию.
Но я помню и другой вечер, когда Щербаков вдруг открылся мне весь во время одного из самых сильных переживаний, которые выпадают на долю тех, кто работает в воздухе. По совпадению этот день его жизни оказался и значительным и трагичным...
Как начинающий испытатель, Щербаков занимался тем, что летал на киносъемку. В современной авиации все существенное снимается на пленку. Другой самолет работал, а Щербаков вылетал с кинооператором на относительно простой реактивной машине. И, как всякий начинающий испытатель, он с нетерпением ждал случая, чтобы подменить кого-либо на сложной машине. В этот день случай представился. Ему позволили вылететь на скоростном истребителе. А когда он вернулся, упоенный первым полетом на новой машине, ему сказали, что произошло. Паршин заменил его на киносъемке и разбился, едва поднявшись над аэродромом. Паршин был опытный мастер, дважды Герой, ветеран воздушной войны, испытатель со стажем.
Летчиков не заставляют летать. Они идут на это сами. От желающих стать испытателем, а тем более космонавтом, у нас нет отбоя. Все это чушь, когда обыватель, не рискующий летать даже пассажиром, брюзжит, что им за это немалые деньги платят. Зарабатывать легкие деньги и в большем размере есть еще, к сожалению, много способов.
Анохин давно уже не нуждался ни в чем, но в день пятидесятилетия, когда друзья ждали, что он при своем возрасте, наконец, откажется от опасной работы, — мало ли дел на земле, — он встал и сказал, что не откажется. Он просто не может без этого.
«Призрачные острова» — это только красивое название вполне реальных дел. Авиационная техника нелегко открывает свое новое. В работе пилота эта реальность романтических дел граничит с опасностью смерти. Но пилот идет на это потому, что авиационному инженеру мало чертежной доски, он должен побывать в воздухе. Испытатель — это инженер, вооруженный опытным самолетом, со всеми вытекающими последствиями. Он знает, что без него невозможно развитие авиации. Он видит в этом свое призвание разведчика.
Не каждое событие в жизни летчика кончается тем, о чем можно рапортовать в газетах, но оно может быть не менее значительным для его внутреннего роста.
Я не знаю, сколько книг написано о море. О его притягивающей красоте и жестокой силе. Но я знаю, что о небе, которое стало полем новых дорог и надежд, написано меньше.
Есть на Далёком обледенелом Шпицбергене деревянный крест, где безымянные суровые поморы когда-то сделали ножом такую надпись: «Тот, кто бороздит море, вступает в союз со счастьем, ему принадлежит мир, и он жнет не сея, ибо море есть поле надежды».
Клещинский был разведчиком поля надежды. Одним из первых на дорогах неба. Он тоже вступил в союз со счастьем: в те первые дни, поднявшись в небо, он ощутил отравляющую власть полета и увидел, что ему принадлежит мир и это новое поле надежды.
Я хочу представить себе, что чувствовали люди, впервые сверху увидевшие облака, эти поля и айсберги из тумана, даже сейчас знакомые нам все же меньше, чем морские волны...
Настало время всерьез поговорить про облака. Только сейчас, с развитием массовой авиации, мы отвыкаем смотреть на них снизу вверх, как смотрели веками.